Обделяя пирожками собеседников, Сулла нагнулся к царю пирушки:
— Прикажи, чтобы каждый выбрал себе подругу.
— Зачем? Всякий волен взять любую женщину…
— Сделай, как я сказал.
Шут, не смея возразить, возгласил:
— Выбирайте себе подруг, чтобы было кого угощать вином!
Несколько рук потянулось к Арсинбе.
— Опоздали, — сказал Сулла, — она уже выбрана.
— Не тобой ли? — дерзко спросил рослый сириец, обхватив Арсиною за плечи, но она вырвалась и убежала в таблинум.
Сулла побагровел, на лбу налилась кровью толстая, как веревка, жила, кулаки сжались. Еще мгновение — и пирушка была бы прервана, вспыльчивый патриций начал бы жестокую расправу, полилась бы кровь…
Царь пирушки понял это и, вскочив, бросился в таблинум.
— Назад! — крикнул он. — Каждый выбирает себе женщину не насильно, а с ее согласия. Слышишь? — обратился он к зачинщику беспорядка. — А за то, что ты нарушил царское приказание, повелеваю, чтобы ты вымазал себе лицо сажей, а затем окунул голову в холодную воду. Где вода? Несите сюда…
Сириец, побледнев от ярости, должен был подчиниться.
Собеседники заняли места. Теперь рядом с каждым из них сидела рабыня, жена или дочь клиента.
Вино было подано одинаковое для всех — римское, которое Сулла велел заранее приправить медом и пахучими корешками, чтобы убавить кислоту.
Дружно наполнялись и опорожнялись чаши гостей, кроме хозяйской. Каждый пил за здоровье друзей и знакомых.
— Позвать кифаристов и плясунов! — закричал сириец, и крик его подхватили десятки здоровых глоток.
Но Арсиноя подняла руку.
— Не хочу, — сказала она, зная, что несогласие одного из собеседников равносильно, по обычаю, запрещению.
Она хотела угодить Сулле, который не любил мужской игры и пляски, предпочитая женскую. Сулла понял ее намерение и ласково улыбнулся.
Напившись, рабы затянули во всё горло:
Хохот прервал песню. Невольники вскочили, дразнили Суллу, издевались над ним, величая его «Virginum avidus spectator»,[9] а он невозмутимо наливал в чаши вино и переглядывался с Арсиноей.
Сириец, надев обувь и тогу господина, пошел по, атриуму, подражая походке Суллы, размахивая руками и бросая по сторонам быстрые взгляды. Несколько рабынь захохотали.
Сулла шутил с Арсиноей, но взгляд его, бросаемый изредка в сторону невольника, был напряженно-внимателен. И когда сириец, усевшись среди рабов, стал перешептываться с ними, Сулла огляделся.
Атриум хохотал: царь пирушки, потребовав вина, сам обносил гостей, кривляясь и рассказывая каждому о любовных похождениях их жен и дочерей, — и всё это весело, с острой приправой пряных подробностей.
Когда собеседники напились, он распорядился:
— Раздеваться!
Возглас его был началом оргии.
— Уйди, Арсиноя, в мой кубикулюм, — шепнул Сулла, — и запрись. Я скоро приду.
Гасли огни.
Сулла опустился рядом с тщедушной дочерью клиента. Он полуобнял ее. Девушка забилась в его руках, но, узнав господина, перестала сопротивляться.
И вдруг Сулла, вздрогнув, отпустил ее: сириец полз к нему с ножом в зубах.
— Зажечь огонь! — загремел властный голос хозяина. И когда светильни вспыхнули ярким пламенем, все вскрикнули: Сулла, схватив невольника за горло, вырывал у него нож.
— Друзья! — кричал он рабам и клиентам. — Этот негодяй хотел меня убить в темноте, но Кронос вместе с Юпитером охраняют Люция Корнелия Суллу… Где царь пирушки? Поступи с ним, как хочешь, но… если это случится еще раз, я не посмотрю на Сатурналии!
Шут подбежал к сирийцу:
— Приказываю тебе выйти вон! Ты пьян… Ложись спать…
Раб, опустив голову, молча вышел.
«После празднеств он умрет», — подумал амфитрион.
Огни стали опять тускнеть. Сулла огляделся. Нагая дочь клиента, с одеждой подмышкой, стояла рядом с ним. Глаза девушки звали.