— Я не согласен с тобой, Счастливый! — возразил Сизенна. — Не Фортуна назначает бег времени и жизни народов, а сами народы руководят своей жизнью и будущим. Ты говоришь, что борьба велась впустую и вожди погибли бесславно. Пусть так! Но не забывай, что борьба не утихает, а разгорается, несмотря на гибель единиц, десятков, сотен и тысяч. Вспомни, что было в Риме… И так будет продолжаться, пока плебс не добьется господства!
— Уж не марианец ли ты? — усмехнувшись, нахмурился Сулла. — Бунтовщики были и будут подавляемы! Я докажу это тебе на исторических примерах.
Лукулл сказал вполголоса, повернув голову к диктатору:
— Прошу, не утруждай себя, Люций, спорами! Сизенна подобно Фукидиду считает причиной исторических событий не богов и не Фортуну, а самого человека. Кто прав: ты или он — трудно сказать.
— А я тебе докажу! — вскричал Сулла и повернулся к писцу: — Записывай подробно. — И стал говорить пониженным голосом: — Я не хочу осуждать мудрого Питтака, правителя Митилены, но его демократия ничего не стоила: примирить вечных врагов — демос и аристократию — то же, что…
— Ты прав, клянусь Дионисом! — засмеялся молчавший всё время Архий. — А наказывать за преступление, совершенное в пьяном виде, строже, чем в трезвом, — разве это не безумие?
— Если бы Агафокл и Набис- продержались даже сто лет, — продолжал Сулла, — то ведь это — минута перед вечностью, и я убежден, что не им, а нам, отцам народа, владеть и управлять странами… Ничто человеческое непрочно. Власть рабов и плебеев? Она летит вверх ногами. Власть оптиматов? Она тоже летит в Тартар. Умеренное правление волка и овцы, подобное правлению Питтака? Это дом, выстроенный на песке. Борьба Атиса и Клеомена с эвпатридами? Смешная, нежизненная затея. Поэтому я считаю, что из трех зол лучшим есть наша власть — твердая, суровая и разумная… А это говорит, друзья, о бесполезности борьбы с Римом. И зачем резня? Чтобы лучше жить? Но жизнь — не вечна…
— В чем же, по-твоему, цель жизни? — спросил Лукулл, жадно следя за ловкими движениями гибкой, стройноногой невольницы, которая, заметив его взгляд, вспыхнула и потупилась.
Заметил и Сулла восторг на лице друга.
— Цель жизни написана на твоем лице! — засмеялсяон, забавляясь смущением Лукулла. — А я, верный ученик Аристиппа из Кирены, скажу прямо: цель жизни — в удовольствии, чувственном и духовном. Оба удовольствия — величайшее добро. Аристипп говорит: «Всякое средство для продления удовольствия дозволено. Добродетель ценна, если ведет к удовольствию, мудрость — если она господствует над удовольствиями и охраняет человека от излишеств. Как чувственные удовольствия являются высшим познанием добра и зла, так и умственные ощущения есть высшее определение лжи и правды».
«Не совсем, но приблизительно так, — подумал Архий, — Сулла умен и по-своему понимает Аристиппа». Ион громко сказал:
— Аристипп, ученик Сократа, друг тирана Дионисия Сиракузского, любовник гетеры Лаисы, постоянный гость на купеческих пирах — это предпосылка. Определим сущность этого мужа: ученик Сократа — значит мудрец, сторонник духовных удовольствий; друг тирана — муж, равнодушный к страданиям людей, человеконенавистник; любовник — значит сторонник чувственных ощущений: любовник же гетеры — понятие, определяющее человека, предающегося тем и другим удовольствиям; гость на пиpax — пьяница и обжора, а слово купеческий говорит о том, что он во всяком случае не сторонник демоса.
Сулла засмеялся.
— А так как, — продолжал Архий, незаметно улыбаясь, — Киренейская школа учит, что задача науки и философии сводится к искусству научить людей наслаждаться жизнью и приобретать такие знания, которые помогли бы из неприятных ощущений делать приятные, то я не понимаю, как, например, можно из неприятного ощущения убийства или казни сделать приятное, примиряющее человека внутри с самим собой и придающее ему веселое настроение?
— Для меня, воина, ответ прост, — сказал Сулла, — В этом отношении я согласен с софистом Колликлом, который говорит, что право сильного есть естественное право и закон природы, а законы, ограничивающие это право, являются заговором слабых против сильных.
— Пусть так, — не унимался Архий, — но может ли право сильного вызывать всегда приятные ощущения?
— Да.
— А если может, то неприятного ощущения быть не может?
— Не может.
— А если не может, то для чего нужно из неприятных ощущений, которых нет, делать приятные?
Озадаченный, Сулла молчал.
— Поэтому, — торжествуя, заключил Архий, — право сильного не всегда вызывает приятные ощущения, и ты ошбся, Счастливый, сказав противоположное…
Несколько мгновений диктатор смотрел на него тяжелым, немигающим взглядом. Все затихли. Хризогон съежился и побледнел, Сизенна позеленел, и слышно было, как его зубы выбивали мелкую дробь; даже Лукулл несколько смутился; только Архий спокойно смотрел в глаза Сулле, разминая пальцами мягкую грушу.
— Цицерон защищал Росция, а Цицерон — друг Архия и Тита Помпония. Архий же бывает у Лукулла…
— Клянусь белым телом Анадиомены! — воскликнул по-гречески Лукулл, открыто взглянув на невольницу. — Я не могу больше ждать, хотя мужи, которых ты упомянул, глубокие почитатели эллинской красоты. А так как олицетворение ее не дает мне покоя, то позволь, о Счастливый, просить тебя об одной милости…
Сулла рассмеялся, и гости внезапно повеселели.
— Ты — лучший друг и тебе ль отказать? Подойди, Дамарета!
Гречанка, опустив голову, остановилась перед диктатором.
— Я дарю тебя Люцию Лицинию Лукуллу, Доброму господину…
— Воля твоя, — прошептала она, не подымая головы.
— Довольна ли ты?
Глаза Дамареты сверкнули исподлобья.
— Рабыня, господин, всегда рабыня.
— Хорошо сказано. Эй, Хризогон! Пришли мне завтра взамен этой девушки Алкесту… только — смотри!..
Хризогон понял намек и улыбнулся.
— Будь спокоен. Но не хотел ли бы ты взглянуть на юных девушек, купленных мною на Делосе? Среди них есть даже тевтонки с голубыми глазами и золотыми волосами.
— Почем платил?
— Я, господин, купил оптом, но денег еще не отдал. Купец клянется, что все они девственны…
— А где ты их держишь?
— Они находятся еще на Палатине, но завтра я хотел отправить их в виллу.
Сулла встал.
— Довольно пустых бесед! — вскричал он. — Будем веселиться! А ты, Хризогон, веди своих девушек сюда! Но сперва вымой их как следует да наряди по-царски!
XXII
Отбрасывая Рим на несколько веков назад, Сулла меньше всего думал о благе республики. Главной целью его было восстановление власти патрициев, сената и тех новых оптиматов, которые поддерживали его и в руках которых сосредоточились крупные средства и большие участки земли. Преград для него, казалось, не существовало. Человеческая жизнь? Она не стоила стершегося медного асса. Слезы и нарекания тысячей семейств? Раны уязвленных залечит Хронос, а кто не выдержит горя и раньше срока сойдет в Аид — значит так суждено. Тяжелое положение плебса, пролетариев и рабов? Это предопределено свыше: как среди божеств есть высшие и низшие, как в природе существует такое же разделение, так и среди человечества было, есть и будет ведущее сословие, которому должны подчиняться прочие, обреченные на подневольную жизнь.
«Разве охлократия не противоестественна? — размышлял он, — разве можно плебсу бороться с нами, полубогами? Всё в жизни взвешено и определено заранее, всё совершается по законам, как бег небесных светил, и если мне, Люцию Корнелию Сулле, суждено восстановить жизнь древних времен и освободить Рим от сословных боев, так оно и будет. А если нет, то дело мое рухнет, как только я умру… Но и тогда оно будет примером для тех, кому придется воевать с восставшей чернью. Не щадить врага, добиваться главенства патрицианских семейств — священная обязанность мужей, родственных нам по крови, духу, воспитанию, образованию и способностям, какие недоступны низким сословиям, предназначенным быть слугами и исполнителями воли избранных».