Женщина вскочила. Растрепанная, простоволосая, она заломила в отчаянии руки и грохнулась на пол:
— Прости!
Вошли Хризогон, Базилл и два раба. По знаку Суллы, невольники набросились на Ойнея, сорвали с него одежду и, связав ему руки и ноги, оставили на полу.
— Прикажешь? — повернулся Хризогон к полководцу.
Сулла кивнул, и Базилл поднял железный инструмент с широким зажимом, усаженным острыми зазубринами.
— Ойней, будешь говорить?
Грек выл, что-то бормотал и опять выл.
Сулла махнул рукою. Затрещали кости, вой сменился надрывным воплем, и преступник затих.
Тукция вскочила, как безумная, бросилась к мужу.
Раб вылил ему на голову ведро воды.
Ойней открыл мутные глаза: они остановились на жене, и вдруг огонек сознания мелькнул в них.
— Тукция, — вымолвил грек, заплакав, — прости…
— Молчать! — крикнул Сулла и, подойдя к Тукции, схватил ее за руку. — Пусть он сознается… А может быть, ты знаешь об его делах? Говоришь, невиновен?
Твердо отступила, стиснув зубы:
— Невиновен.
— А ну-ка, Базилл!
Опять затрещали кости, и в вопле послышались прерывистые слова:
— Буду… буду говорить…
— Ну-у? — сказал Сулла, скользя калигами по залитому кровью полу.
— Господин, он в беспамятстве, — шепнул Хризогон.
— Базилл!
Палач отливал грека холодной водою, но не мог привести в чувство. Ойней лежал неподвижно, как труп, итак же неподвижно сидела на полу Тукция, обняв колени, и тихо смеялась. Сначала Сулла не обращал на нее внимания, а услышав смех, нахмурился, но тотчас же лицо стало каменно-спокойным, и он сказал:
— Хризогон, сними ей голову…
Меч дрожал в руке вольноотпущенника.
— Не могу, господин!
— Что? Разве ты не рубил голов в Афинах и Азии? Хризогон опустил глаза.
— Слышал? Ты играешь, Хризогон, своей головою…Вольноотпущенник зашел сзади Тукции, и холодное лезвие коснулось ее шеи. Безголовое тело сидело несколько секунд, обняв колени, и, покачнувшись, мягко опрокинулось на бок.
Ойней очнулся.
Смерть Тукции поразила его. Он не слышал слов обращавшегося к нему Суллы и, когда увидел его перед собой, с ненавистью крикнул:
— Палач, собака, кровопийца!
Мускул дрогнул на щеке Суллы.
— Ломать кости, выколоть глаза, отрезать уши…
— А потом? — пролепетал Хризогон.
— Отрубить голову, — холодно сказал Сулла и сел в троноподобное кресло.
XII
Во все города были посланы гонцы с приказанием вылавливать и уничтожать марианцев. Двинулись толпы соглядатаев, с льстивыми и ласковыми речами на губах и с кинжалами под одеждой. За ними следовали карательные отряды, которым было приказано убивать даже по подозрению, а имущество отбирать в казну.
Жизнь в Риме почти замерла. Никто не был уверен» завтрашнем дне: ни патриций, ни всадник, ни плебей, ни раб. Всем угрожала смерть. Несколько человек успели бежать в Альпы к варварам, на юг Италии и в Сицилию, иные — в области Галлии, не завоеванные еще римлянами, проклиная неблагодарное отечество и палачей за страшную жизнь. Некоторые отправлялись в добровольную ссылку, не ожидая решения, Суллы, но он тотчас же приказывал убивать их, а имущество отнимать. Шла широкая раздача вилл приверженцам и земель — ветеранам.
Ужас бродил по улицам Рима, забирался в сенат. Магистраты дрожали, когда входил Сулла, и шепотом подсчитывали число убитых. А молодой Гай Метелл однажды не выдержал:
— Скажи, император, долго ли ты еще намерен наказывать злодеев? — спросил он, смело глядя в лицо Суллы. — Казни увеличиваются, все в страхе. Мы не просим тебя за тех, кого ты решил казнить, но мы желаем, чтобы ты избавил от страха и сомнений тех, кого не тронешь.
— Я еще сам не решил, кому оставить жизнь, — хмуро ответил Сулла.
— Тогда объяви, кого хочешь наказать.
Сулла привстал в кресле — лицо его исказилось от гнева. Все съежились, даже смутился Гай Метелл.
— Эй, Эпикад! — закричал император. — Подай мне список. Сколько человек?
— Восемьдесят, непобедимый император!
— Читай.
В гробовом молчании звучали имена осужденных. Возмущенные сенаторы перешептывались. Иные кричали:
— Я не виноват! За что меня?
— Позор!
— Палач римского народа!
Но кинжалы сулланцев сразу прекращали жалобы и ругань.
Не обращая внимания на вопли, Сулла говорил ровным голосом:
— Вывесить на форуме доски с именами проскриптов. Объявить проскрипции по всей Италии. Кто убьет осужденного — получит два таланта, независимо от того, убил ли раб господина или сын отца. Кто примет у себя проскрипта или спасет его, тот осуждается на смерть со всеми своими близкими: родители, братья и сыновья отвечают за преступное милосердие! Дети внуки проскриптов лишаются гражданских прав, а имущество их переходит в казну.
На другой день на форуме было выставлено двести новых имен, на третий — столько же. По всей Италии прозвучали страшные слова Суллы: «Я занес в эти списки тех, кого помню, но многих я позабыл: имена их будут заноситься по мере того, как будут приходить мне на память».
Граждане не спали по ночам и с утра бежали на форум, где толпился народ перед таблицами с именами проскриптов; каждый боялся увидеть свое имя. В городе шепотом рассказывали об одном нобиле, который, чуждаясь политики, сильно скорбел о несчастьях, постигших республику, и выказывал сострадание к проскриптам. Однажды на форуме он стал читать список и нашел в них свое имя. «Горе мне! — воскликнул он. — Меня губит моя албанская вилла!» Не успел он пройти нескольких шагов, как был убит ударом кинжала в сердце.
Созвав комиции, Сулла восхвалял себя как первого мужа, сумевшего навести порядок в республике, и сказал:
— Я хочу улучшить положение народа, но только при условии, если он будет мне повиноваться: буду владычествовать до тех пор, пока преторы, квесторы и военачальники, служившие моим врагам, не будут уничтожены.
И он спокойно объявил проскриптами сорок сенаторов и тысячу шестьсот всадников.
Это было неожиданностью для нобилей. Уверенные, что гнев Суллы будет направлен против плебеев, они растерялись, когда толпы ветеранов и головорезов Катилины и Красса начали расправу. Улицы почти обезлюдели. Толпы окровавленных злодеев шагали с дикими криками, неся воткнутые на копья головы, чтобы бросить их к ногам Суллы; тащили обнаженные трупы за веревки, привязанные к ногам, нанося мертвецам удары копьями, плюя и глумясь. Никто не смел произнести ни слова.
— Я должен выкорчевать всякий намек на новую смуту, — говорил Сулла, — а человеческих жизней не жаль: женщины народят тысячи детей, и если мужчин истребить даже наполовину и приказать женщинам рожать по пяти раз, убыль будет покрыта сторицею.
Он повелел обшарить всю Италию и сказал Хризогону, ведавшему сыском:
— Преследовать в городах, деревнях и виллах, вылавливать сторонников Цинны, Карбона, Мария и подчиненных им лиц. Заподозренных судить за расположение к популярам, за гостеприимство, дружбу, за помощь деньгами, за путешествие вместе, за любовь к женам и дочерям злодеев, за сострадание к проскриптам. Никакого милосердия! Убивать во имя порядка, славы и могущества республики!
Он сидел в таблинуме, просматривал сочинение Лутация Катула «De consulato meo et derebus gestismeis»[4] доставленное ему Катилиной, и придумывал, какие еще принять меры, чтобы больше укрепить власть, а в атриуме дожидались военачальники, верные сторонники, жаждавшие обогащения каким бы то ни было путем: кровь — так кровь, ссылка — так ссылка, насилие— так насилие, — лишь бы побольше золота, сокровищ, земель и рабов!
Хризогон охранял дверь в таблинум и никого не пускал к господину.
Сулла вышел, остановился на пороге. Все закричали хором:
— Ave imperator![5]
Окинув быстрым взглядом собравшихся, он подозвал к себе Катилину: