Римское войско зимовало в цветущих городах, пьянствуя и развратничая. Каждый воин, живший у горожанина, получал от него ежедневно шестнадцать драхм, обед для себя и своих приглашенных, а центурион — пятьдесят драхм и две одежды: домашнюю и выходную. Население роптало, но воля императора была законом.
Сулла вел прежний образ жизни: устраивал пирушки, имел десятки любовниц. Базилл и Хризогон, любимцы проконсула, рыскали по городам, выискивая ему юных и красивых гречанок. А сам император жил в Эфесе, и его высокую фигуру часто можно было видеть на улицах.
За ним следовали два-три легата, зорко охраняя его от возможного покушения (ненависть к императору увеличивалась с каждым днем), но Сулла, уверенный в своем счастливом будущем, казалось, никого не боялся.
Однажды он созвал нотаблей азиатских городов. Простас был ярко освещен. На столах красовались цветы. После речи проконсула ожидалось пиршество.
Когда Сулла вышел из таламоса, нотабли встали и низко поклонились. Император приветливо кивнул и сказал:
— Я созвал вас, начальники, по важному делу. Рим, в своем бесконечном милосердии, соглашается помиловать мятежные города на следующих условиях: немедленная уплата запоздалой дани за четыре года, общая пеня в двадцать тысяч талантов в покрытие расходов по войне и упорядочению провинции, а для того, чтобы облегчить взимание дани, я разделил провинцию на сорок четыре округа, по источникам дохода…
Нотабли молчали, только один из них, старик, осмелился возразить:
— Император, Азия не выдержит такой дани… Города принуждены будут искать помощи у ростовщиков или отдать в залог театры, гимназии, портовые права… Народ обнищает… Сжалься, император!
— Нет, — твердо ответил Сулла. — Вы поддерживали Митридата и заслужили наказание. Никто не посмеет сказать, что я несправедлив. Разве я не даровал нескольким городам свободу, не назвал жителей их «друзьями и союзниками римского народа»? Разве Илион не поднят из пепла и Родос не получил земель и данников? Сторонники Рима не ропщут, а радуются вместе с нами! А ты, старик, — обратился он к нотаблю, — позаботься лучше о своевременном внесении дани, иначе — клянусь богами — тебе придется подумать об уплате мелкой монеты Харону!
— Воля твоя, — поднял голову старый нотабль, — но прошу тебя: освободи меня от грабежа народа!
— Что ты сказал? Я не ослышался? Эй, Базилл, объясни безумцу, что грабеж и наказание — вещи разные…
Побледнев, нотабли молчали.
— Прикажешь? — спросил Базилл, взглянув на Суллу и подходя с поклоном к нотаблю.
— Чего ты от меня хочешь? — крикнул старик. — Если мой язык выговорил глупость, пусть император простит! Но я готов повиноваться воле…
Базилл взглянул на Суллу. Взгляд императора был настойчив, и когда, через несколько минут, из сада донесся вопль, нотабли вздрогнули.
— Успокойтесь, дорогие гости, — сказал проконсул, — и садитесь за стол. Ничего страшного не случилось. Старый болтун откусил себе язык.
Наступила тишина.
Во время попойки Сулла обратился к Лукуллу:
— Дорогой мой, дело мое завершено. Правителем Азии я назначаю Мурену, а тебя — квестором. Пора мне в Италию. Лето кончается, корабли в Эфесе готовы к отплытию, и Нептун будет, наверно, милостив ко мне и к моим храбрым легионам!
Однако Сулла не попал так скоро в Италию, как рассчитывал. Когда войска его сели в Эфесе на корабли и, пересекши в три дня Архипелаг, высадились в Пирее, император почувствовал внезапное недомогание и решил остановиться в Аттике для лечения.
У него была подагра — он испытывал боли в суставах, онемение членов, тяжесть в ногах: пальцы распухали и болели. Врачи предписали ему купанья в Эдепсе, находившемся в Эвбее.
Теплые серные ванны помогли. Оправившись от болезни, он разрешил войскам «запастись добычей» — начались грабежи. Сам император захватил богатую библиотеку Апелликонта и множество предметов искусства, которые предназначал для украшения римских храмов.
Устрашенные греки льстили «владыке мира», величая его превыше всех героев и полководцев, установили в Афинах в честь его праздник Суллею и воздвигли много статуй на агорах, в театрах и гимназиях.
Однако он был равнодушен: «Подлые эллины ненавидят нас и презирают, — думал он, — но льстят, боясь меня и моих легионариев. Теперь они не посмеют восстать. А если восстанут…»