Отшвырнув от себя шлем с распростертыми крыльями, Тевтобад поскакал наперерез беглецам, и ветер развевал его длинные белокурые кудри.
— Вперед! — вопил вождь тевтонов, стегая коня бичом, и, настигнув беглецов, принялся рубить их огромным, широким обоюдоострым мечом. — О Тор! Порази их своим громом! Стойте, братья! Римлян мало… Нас больше…
Но обезумевшие воины не слушали его: они видели римскую пехоту спереди и сзади, а с флангов напирала на них вражеская конница.
Положение становилось отчаянным.
Тевтобад огляделся; лицо его исказилось, как у ребенка, готового заплакать. Он отбросил от себя меч и, выхватив из-за пояса нож, замахнулся, намереваясь ударить себя в грудь, но не успел: что-то тяжелое обрушилось на его голову, и он потерял сознание.
XXXIV
Сулла видел недовольство Мария, но вместо того, чтобы избегать с ним столкновений, казалось, сам искал их. Он не любил этого мрачного плебея, который, добившись консулата, презрительно обращался с подчиненными ему трибунами из патрицианских родов; не терпел его за неблагодарность к Метеллу Нумидийскому и считал его ниже себя по военным способностям, благородству, любви к родине, образованию (Марий не знал по-гречески, не был знаком с литературой и философией, не только чужой, но и римской) и презрительно улыбался, когда тот, желая блеснуть красноречием, путался в длинных периодах и беспомощно умолкал или внезапно обрывал их, притворно кашляя.
И Марий не любил Суллу. Вид надменного патриция раздражал его, а беседы Суллы с приятелями по-гречески, точно он хотел показать свое превосходство над плебеем, злили его. В глубине души Марий сам считал себя ниже Суллы, но только не в военном деле. Кто, как не Марий, закончил войну с Югуртою, удостоился триумфа? Кто, как не он, победил тевтонов и получил пятое консульство? А что Сулла? Взятие в плен Югурты было для Мария крупной неприятностью, однако он считал подвиг Суллы своей заслугой: разве он, полководец, не согласился на переговоры квестора с царем Бокхом?
Так размышляя, Марий сидел в своей палатке, хмурясь. Одинокая светильня мигала на походном столике.
В палатку ворвались восторженные крики — вошел легат.
— Что там? — спросил Марий, не глядя на него.
— Сулла беседует с воинами…
Марий вспыхнул, брови его зашевелились, как толстые гусеницы.
— О чем?
— Рассказывает, как он захватил в плен Югурту, показывает перстень с высеченным на топазе коленопреклоненным царем…
Марий вскочил.
— Что? — взвизгнул он, и легат отшатнулся. — Позвать его… сейчас!..
Дожидаясь Суллу, Марий, казалось, успокоился, но глаза выдавали: в них таилась ненависть. И когда трибун входил в палатку в сопровождении легата, консул остановился перед ними.
— Mehercle! — воскликнул он. — Ты мне надоел, трибун! Порочить мое славное имя! Утверждать, что если бы не ты — Югуртинская война не кончилась бы? Да это…
— Это — правда, — спокойно перебил Сулла. — Скажи, кто бы отважился отправиться в глубь страны, населенной воинственными варварами, и добиться выдачи Югурты?
— Молчи, хвастун! Воины могут поверить, что так и было!
— А разве нет? — сверкнули голубые глаза Суллы. — Тогда триумф заслужили трое, а не ты один…
Лицо Мария исказилось.
— Как? — задохнулся он от бешенства. — Ты… ты… с ума… сошел!
— Да, трое: Метелл, ты да я.
Марий топнул ногой: меч, звякнув, закачался у него на боку.
— Трибун, — прохрипел он, — выйди вон! Нет, подожди… Завтра чуть свет поедешь к Лутацию Катулу… Там будешь служить, там… Иди, иди!..
Он отвернулся от Суллы и тяжело опустился на походное ложе.
«У Сципиона Эмилиана не было таких дерзких воинов. Как же я допустил?.. Но нет, тогда были иные времена. Тогда вождь был героем и полубогом…»
Сулла молча вышел из палатки. Лицо его было равнодушно, только в глазах искрился затаенный смех.
Марий получил несколько эпистол из Рима.
Юлия писала, что соскучилась по нем, и спрашивала, долго ли еще продлится война. Она умоляла мужа не задерживаться в Галлии и приехать в «interbellum», как называла затишье в войне, и Марий с удовольствием перечитывал приятные строки:
«Рим ликует, дорогой Гай, в городе праздник — твои победы вскружили всем головы. Только и слышишь: „Великий Марий, наша слава“, „Третий основатель Рима после Ромула и Камилла“, а популяры превозносят тебя, утверждая, что ты выше Сципиона Эмилиана, разрушившего Карфаген. Меммий и Сатурнин часто заходят к дяде, чтобы побеседовать о тебе… Как жаль, что друг наш Луцилий скончался недавно в Неаполе! Он отправился было в Тринакрию, где восстали рабы, но боги захотели призвать его к себе… Я плакала, получив это известие…»