После сильных ветров, дувших с северо-востока, наступило затишье. Светила луна, и оснеженные горы, сверкая, теснились далеко за рекой, вонзая свои вершины, похожие на блестящие копья, в звездное небо. Река ревела, прыгая по камням, а у моста протекала бесшумно; осеребренные гребни волн, казалось, расчесывали черную бездну.
В эту ночь Катул не спал: подозрительная тишина в стане кимбров наводила на размышления. Бдительность консула возрастала. Третий уже раз обошел он лагерь и теперь задумчиво стоял у моста, глядя па реку и на горы.
Это был плечистый пожилой человек, с гладко выбритым холеным лицом, орлиным носом и гордой осанкою. Он так же, как и Сулла, не любил Мария, считая его выскочкой, и страдал от сознания, что он, оптимат, принужден служить под начальством бывшего батрака. Он думал, что Марий, вероятно, не справился еще с тевтонами и не скоро пришлет подкрепления.
Прислонившись к толстому стволу дерева, он стоя задремал. Снился Рим, пиршество у Суллы, веселая речь амфитриона; потом пиршество сменилось прогулкой по саду, а затем он и Сулла, окруженные гетерами, плясали на лугу среди цветов.
Очнулся от звука лошадиного топота. По мосту мчались верхами воины, и впереди них — начальник, в блестящем шлеме с гривастым гребнем.
— Лагерь Катула? — донесся звучный голос.
Консул растерялся: «Не может быть, этот голос… Клянусь Марсом! Или я ошибаюсь, или…»
Движением руки он остановил всадников. Начальник спрыгнул с коня:
— Квинт!
— Люций! А ты мне приснился…
Они обнялись.
— Кто у моста в сторожевом заслоне?
— Племянник… А что?
— Он ненадежен. Его воины пропустили меня, не спросив даже тессеры.
— Возможно ли? Я смещу его…
Катул вызвал из лагеря молодого сотника Гнея Петрея и приказал сменить своего племянника.
Петрей был центурион, горячо любивший родину, готовый умереть во славу римского оружия. Он отличился в нескольких жарких стычках с неприятелем, и его храбрость, расторопность и умение примениться к обстановке широко были известны в легионах Катула.
Светало. Лагерь кимбров и кельтов просыпался. Крики людей и рев животных сливались в гул. С гор спускались, как бесчисленные стада овец, новые отряды воинов. Скоро они усеяли берег.
Увидев римлян, дикие пришельцы пронзительно завыли и разбрелись в разные стороны. Легионарии смотрели с ужасом, как они отрывали от скал камни, от холмов — глыбы земли, рубили деревья и всё это швыряли в воду.
«Они хотят запрудить реку, — догадался Катул, — но это им не удастся: слишком быстро течение».
Но когда враги стали бросать в реку тяжелые бревна, консул нахмурился: бревна, уносимые течением, ударялись в мост с такой силой, что он стонал и шатался. Вскоре толпа кимбров бросилась в реку, пытаясь добраться вплавь до противоположного берега, где находился римский лагерь.
Замешательство охватило легионы.
Надеясь отразить неприятеля, Катул выстроил легионы и произнес краткую речь, призывая воинов проучить дерзких варваров. Он вывел войска из лагеря и велел обстрелять противника.
Однако варвары, отвечая яростным воем на каждое меткое попадание, продолжали переправляться. Вскоре их стало так много, что римляне, обезумев от ужаса, оставили лагерь и начали отступать без приказания.
Катул, предпочитая, чтобы позор пал на него одного, чем на отечество, поднял серебряного орла и побежал в первые ряды.
— Отступать! — закричал он, отдавая запоздалое приказание.
Сулла догнал его, расстроенного, запыхавшегося, недалеко от речки, впадавшей в Эз.
— Я поступил бы так же, — шепнул он. — Многие поняли, что легионы отступают вслед за своим полководцем.
— Что же было делать? — развел руками консул. — Если бы я дал бой кимбрам, мои трусливые легионы были бы раздавлены, как мухи…
А у моста сторожевой легион под предводительством Гнея Петрея дрался с отчаянным мужеством после того, как Петрей заколол племянника Катула, который хотел сдаться варварам и подговаривал воинов не слушаться приказаний центуриона.
— Римляне! — взывал Петрей. — Нам дорога не жизнь, а слава родины. Каждого труса и беглеца я убью так же, как убил изменника!