И в трехпрудном доме материнская власть была того же рода.
В этом доме были картины, книги, музыка, мраморные бюсты богов, культ труженичества. Не было только простоты и сердечной близости между детьми и родителями. «Будь моя мать так же проста со мной, как другие матери с другими детьми…» – вздох Цветаевой в прозе «Мой Пушкин». Это вздох сердечной отверженности, пережитой слишком рано. Вот почему словно два разных детства прошли в одно время, в одном доме, у одних родителей: одно – наполненное безусловным счастьем и другое – слишком сильно приправленное горечью…
Анастасия Цветаева настойчиво педалирует в воспоминаниях на внутреннем сходстве ее с Мариной. Общего в самом деле у них было немало – по преимуществу в сфере эмоциональной. Валерия Цветаева отмечала, впрочем, что Ася тоже с детства «обладала блестящей памятью, быстротой мысли и впоследствии обращавшим на себя внимание даром слова». Но какое причудливое переплетение родственного с инородным – и в характере, и самом типе личности! Марина вспыльчива, Ася мягка; Марина замкнута, Асе всегда хочется разделить радость и горе с другими. Старшую раздражает быт, Ася его не замечает. С ранних лет для Марины мучение держать в руках что-либо, кроме пера; у младшей в руках все спорится: она умеет и выпиливать, и переплетать книги, и прошить шов, и уложить чемодан… Вот наступает праздник елки: младшая радостно прыгает вокруг рождественских сюрпризов; Марина сидит, уткнувшись в подаренную книгу, не видя и не слыша ничего вокруг. Разница в возрасте? Конечно. Но не только.
Любила мать старшую или мало любила – разговор пустой; в делах сердечных ни у кого нет права решительно утверждать такое. И Пушкина – в детстве толстого и неуклюжего – мать не слишком баловала любовью, весь жар сердца отдавая младшему брату будущего поэта. Банальная, кажется, ситуация: страдания старшего ребенка, обделенного нежностью, когда появляется на свет младший. Но вдруг это благо для будущего художника? Нет ли тут какой-нибудь жестокой закономерности? Дитя, с ранних лет изнеженное родительской любовью, выросшее в безоблачной атмосфере, – вырастает ли творцом? – Вопрос.
Но всю жизнь Марине будет не хватать любви и ласки; у совсем уже взрослой Цветаевой не раз вырвется странная просьба: чтобы ее просто погладили по голове… Что это, как не жест материнской нежности?!
Три года – с осени 1902-го до лета 1905-го – маленькая Марина с сестрой и матерью провела сначала в Италии – в местечке Нерви под Генуей, затем в Швейцарии, в Лозанне, во французском пансионе сестер Лаказ, затем в Германии – в Шварцвальде (Фрейбург, немецкий пансион сестер Бринк).
Ася и Марина со своими друзьями. Нерви, 1903 г.
Нерви
В Нерви десятилетняя Марина начала вести свой дневник. Это означало, что потребность пера – как разговора с собой и осознанного существования – уже определилась. Одна из гимназических подружек будет вспоминать потом, что Марина приносила ей на чтение не меньше пяти толстых клеенчатых тетрадей и детские эти записи поразили читавшую странной зрелостью.
В Нерви среди знакомых матери неожиданно оказались веселые и обаятельные русские эмигранты-революционеры. У них были героические биографии; некоторые из них бежали с каторги. Они отвергали привычный уклад жизни, говорили об угнетенном народе, за освобождение которого многие уже пали жертвой, пели незнакомые песни, полные благородного гнева. Знакомство это имело последствия, о которых мы еще вспомним. Но уже тогда десятилетняя Марина написала революционные стихи, и они настолько понравились ее взрослым друзьям, что они тогда же сумели опубликовать их в каком-то эмигрантском издании!
Эти эмигранты поразили впечатлительных сестричек своими язвительными насмешками над религией и верующими людьми. Однако прошло совсем немного времени, и в католическом пансионе Лозанны эти насмешки были забыты. Там Марина уже стоит на коленях за полночь, молясь перед Мадонной. Она сама себе дает обеты, устанавливает строжайшие правила, так что ее письма даже пугают мать в Нерви: что они там – совсем в монашек превратились?..