Вчера я была в Москве на конференции. А в Долгие Пруды вчера днем приезжал «высокий старик Ефимов». Няня Агаша сказала ему, что я в Москве до завтра.
Он уехал в Москву со следующим поездом.
…«Приезжал высокий старик Ефимов». Хорошо? Хорошо, что и не застал меня. Мне теперь легче быть свободной — и свободной не поневоле, а уже по воле своей.
Посмотрим, что скажу об этом через некоторое время.
Но я знаю, что на свете есть радость. Радостно мне. И свободно. И бывает так, что все на свете — вот в этом такте общей, мировой (космической?) гармонии. Что еще? Боль я не спрятала в сердце. Положила ее на ладонь и подняла ее к солнцу. Она и проросла какими-то новыми ростками. Это не опустошение, это новые ростки души, жизни. И еще будут другие, мне еще неведомые. И пусть будет все, что придет в жизни.
Зачем, почему он приезжал? Я была бы рада ему, постаралась бы не удивиться, потому что, поистине, я удивилась его приезду — не ждала уже.
Вчера (22 февраля) Иоанн приехал в 2 часа дня. Уехал сегодня утром.
«Тревога одолела. Соскучился. Не работалось. Не мог не приехать».
Когда мы стояли в снежном шатре под ветками огромной ели, вдруг нас обвеяло снежное прозрачное крыло, пороша, снежный звездный тонкий дождь, дождь с елки. Крупные сухие кристаллы снега. Запах снега, хвои. И опять — легкая пригоршня снега, как поцелуй, как легенда. Снег целовал звездами. Тепло, тепло, морозушко! Удивительно падал этот снег, не было даже дыхания ветра, елка не шевелилась, снег падал сам тонкой сеткой, порошей, прозрачным облачком.
…«Дома часто бывает Павел Александрович (Флор<енский>). Понравился мой брат — Борис Александрович — он очень интересно рассказал о Художеств<енных> мастерских в Воронеже, как он их организовал. Недели полторы у них живет Мария Влад<имировна> Фаворская. И Влад<имир> Андреевич бывает у них очень часто.
Смерть старика Фаворского Андрея Евграфовича прошла спокойно. Он насытился годами и умер спокойно. Звонил несколько раз к Добровым. Говорил с Алекс<андром> Викторовичем, спасибо ему».
Чай пили у милой Юлии Николаевны. Дорога на станцию. Снежная тишина на платформе. За полминуты до поезда вдруг решил остаться до завтра. Дорога со станции. Листки его иероглифов-записей. Расшифровка их — получился интересный рассказ о разговорах Флор<енского>, об именах, об образке Предтечи Крылатого.
Солнце. Ой, зорюшки, зорюшки вечерние, зорюшки за лесом, за снегом, на ясном на небушке…
Вчера (24 февраля) был день Всевиного ангела.
Горячая ванна. Рада своей тихой красивой комнате. За окном — вьюга, метель.
…Вот наше царство, снег!
«Боже мой! Старообрядка моя, старообрядочка!»
Когда снежинки падали на лицо, на плечи (пальто теплое), выпивал их, осушая, сжигая их поцелуями. (Это все отзвуки, отсветы «снежной легенды».)
В Москве была 7,8 и 9 марта, кончая воскресным днем Прощения перед Великим Постом. Вечером с домом Добровых была в церкви. Молитвенно, мысленно просила прощения у всех, кому от меня больно или холодно в жизни — ведением или неведением, словом, делом или помышлением. И изо всех сил старалась вспомнить людей, кого-нибудь, кому бы я могла простить, отпустить вину, какую-нибудь обиду. И не вспомнился никто (даже сконфузилась).
В тот день Вавочка продиктовала мне свои стихи за январь — февраль — март. Даня прочел свою поэму о России, Алекс<андр> Викт<орович> — первую главу поэмы.
Была у Тани Розановой в Сокольнической больнице. Она тяжело больна после операции, хотела умереть, близка была к нервному расстройству. В Петровском парке не застала брата Всеволода. Очень жаль.
Три раза встречалась с Машенькой Полиевктовой (у нее, у Вавочки, у Ан<ны> Вас<ильевны>). У Вавочки на Остоженке в тот вечер была и Инна, и Морозов — оба актеры в Семперанто — театре импровизации[680]. Интересно, но много и чертовщины.
Раза два в жизни меня сравнивали с Инной, находя у нас какие-то общие черты сходства. Не знаю. В основном мы разные. Она боится жизни, перемен, обстоятельств. А для меня — необходимым условием жизни является сознание, что каждую минуту я могу и умею перешагнуть черту моего настоящего и за его чертой начать жизнь сначала — взять котомку, а то и без нее, и пойти куда глаза глядят. Инна все говорит о смерти, о жутком, о страшном (и вряд ли все это настоящее, все какое-то «кажущееся»), а я люблю жизнь и все живое. А чувство страха во мне просто атрофировано — я не знаю его, и в этом нет заслуги, просто не знаю.
680