Мертвенно бледные лица почти все с открытыми ртами. Ряды кроватей, запахи лекарств, дыханий, тел и больницы. В коридоре тихо двигаются няни и сестры.
Подходит Новый 1925 год. Перебираю, как драгоценные четки, имена дорогих мне людей, † Анна, † Александр, † Дарья, † Петр, † Иван.
1925
A.B. Коваленский
Была Елизавета Михайловна Доброва и Валечка.
Фил<ипп> Алекс<андрович> Добров принес мне письма, и сверток от Шуры, и книгу от Алекс<андра> Викт<оровича> с шуточными его стихами «Под охраной серых зайцев…»
Маленькая, раздражительная, скрюченная ревматизмами, больная раком желудка, немолодая фабричная работница мечтательно: «Я хушь не образована и не знаю, как это обтолковать, а скажу прямо — природа притягивает ка-ак магнит!» Ее собеседница — некрасивая и немолодая женщина с невероятными запасами темперамента и юдофобства, жена двадцатидвухлетнего мужа, коммунистка, «но между прочим и хиромантка, и гадалка» пылко вдруг сказала: «Лопни мои глаза, чтобы я поверила, чтобы девица, дожившая до 25 лет, не жила бы с мужчиной. Это вранье или какой-нибудь урод безносый. И не то чтобы она младенца куды дела, девицы-то опытные, не то что дуры-бабы, каждый месяц с абортами!» И разговоры о семейной жизни — еще хуже.
Женя Бирукова принесла книги, письма, яблоки и всякие сладости. Сергей Павлович Мансуров и Михаил Влад<имирович> Ш<ик> скоро будут священниками. Женя подружилась с С<ергеем> Сидоровым.
Какое большое и неудобное у меня сердце. Не дает лечь удобно, как ни укладывайся. И острые боли в суставах рук, ног.
Сочельник. Все помню: Воронеж, Москву, Сергиев Посад, Долгие Пруды. И всех любимых и дорогих.
В палатах разлагаются и умирают. А на лестницах, в ванных и в уборных комнатах этого же Дома страдания ходячие больные, чужие друг другу люди встречаются, как если бы они были у себя дома, в ресторанах, на бульварах. И тут же к матерям приносят младенцев — кормить, и тут же умирает отравившаяся девушка, и тут же «тошшат носилки» с умершими, и тут же делаются аборты. Эта «абортная палата» всегда переполнена.
Кухарка о родах: «Крута горка, да забывчива».
Рождество по старому стилю. Шура и Алекс<андр> Викт<орович> принесли мне маленькую елку со свечами и серебряным дождем, узвар, кутью и всякие яства щедрого вечера Сочельника. И письма — от Дани, от Вавочки, от Тани Розановой.
Вечером в палате зажгли свечи на елочке. Все, кто могли, встали и собрались вокруг елки. Стихи (ужасные, в ужасном завывающем исполнении, но очень охотно говорили все, кто хотел). Страшные рассказы о разбойниках и привидениях и страшные были. Из другой палаты пришли и наши бывшие соседки — их перевели в хирургическую, для операции.
Запах елки напоминает снег и почки тополя, березы и осины, и горячий ветер на сенокосе. Детство, лес и много дорогих мне людей. Здесь все время меня будто поднимают и поддерживают светлые теплые волны. Может быть, это доброе слово, память, молитвы обо мне, моих близких? Это так ощутимо! Физически ощутимо, как теплые волны воздуха в холод, как свежий поток воздуха в душной смрадной комнате.
9-12-го решается судьба Вали (Виктора, а значит, и ее).
Когда Вавочка встретилась с Ефимовыми в Сергиеве, Нина Яковлевна внимательно расспрашивала обо мне. Ив<ан> Сем<енович> встревожился, омрачился, растерялся.