Представление, что он мой родной брат, уживается в нем рядом с мыслью, что он неведомый подкидыш из корзинки.
Он заставлял меня поклясться, что я не антисемитка и ни от кого не подослана. Говорил, что он видит всех насквозь, и понимает, что я могу дать ложную клятву. Но так как моя религия запрещает мне лгать, то после ложной клятвы я решила умереть, наложить на себя руки. И стал убеждать меня не делать этого. Это ни к чему, это ни мне, ни ему не поможет.
И он очень сурово сказал…
— Ну, Олечка, все кончено. Хоть мы с тобой по крови и родные, наши взгляды так не сходятся, что дело ясно. Все кончено.
— Да, Всева, я очень рада, что мы с тобой поговорили и все разъяснили. Ты ведь понял все, мы теперь будем жить с тобой вместе, когда ты выздоровеешь. Мы с тобой снимем комнату и заведем хозяйство.
— А ты думаешь, скоро я выздоровею?
— Я думаю, что скоро. Но ты не торопись и не бойся…
— А бред пройдет?
— А то как же, конечно, пройдет. Ты не бойся бреда, только помни, что это от болезни. Так тебе принести три шоколадки и шоколадных бобов?
(Он был огорчен, что я принесла ему большую шоколадную плитку, а не три шоколадки, как он просил. Ведь это он не для себя, он хотел подарить их троим больным. Они ведь совсем сумасшедшие.)
— Да, принеси мне это.
И, глядя на меня совершенно сознательными глазами, без всех этих блесток ужаса, страха и подозрительности, без мути, но очень устало, он нежно и дружески попрощался со мной и сказал: «Ну, в четверг я буду ждать тебя, Олечка».
Я сделала вид, что ушла, и видела, что он не мог выбрать направления, куда ему надо идти. Огромный санитар звал его в одну сторону, он беспомощно не мог понять, куда ему идти. Самое тяжелое не бред его, а впечатление от взгляда его и каменной неподвижной задумчивости. Ему понравилась мысль жить со мною, после болезни. Только я «должна буду отречься от ре-литии и от церкви». Он очень хвалил обращение персонала с больными, стол, опрятность, врачей. Он сказал, что если он не безнадежный сумасшедший, в этих условиях он поправится. Во время разговора (то есть бреда, потому что он говорил, что я подослана к нему, он знает кем) дама, сидевшая напротив, уронила сумочку или перчатки. Всева естественным свободным движением поднял вещь и вежливо подал ей. Его неприятно поразила брошенная кем-то папироса. Он поднял ее и «убрал». То есть просто переложил ее на другое место.
Работу свою в Доме младенца (в Сергиеве) я уже начала. С детьми бываю 5 часов в день. Мне легко и приятно быть с детьми от 2 до 3 лет — девять ребятишек. Жалование — 30 рублей и обед — жить можно.
О Всеве. Доктор сказал, что еще есть надежда на поправку и даже полное выздоровление. Все дело в крайнем перенапряжении всех сил, в переутомлении в течение ряда лет — без передышки и отдыха в тяжелых условиях, с 1917 года — восемь лет!
Так же без передышки и отдыха живет и брат Борис, да и Володя. Всевочка после тропической малярии уже с полгода «катился под гору», а последние дни перед больницей совсем перестал спать; он перестал работать, у него была мания преследования, он часами сидел неподвижно, был «отделен от внешнего мира». Стало необходимым отвезти его в больницу. Он не сопротивлялся, собрался сам.
Первые дни в больнице. Бредовые идеи перемежались с острым критическим и ясным сознанием всего окружающего и своей болезни. Последние дни он беспокоен и более «отделен от мира». Бурное течение болезни позволяет надеяться на благоприятный исход болезни — на выздоровление. Страшно, что не могу навещать его именно теперь (что будет потом — неизвестно). А братья живут далеко в Воронеже, и оба заняты сверх головы. И Всевочка один.
Вчера вечером у Жени Б<ируковой> слушала отрывки из мемуаров и рассказы О<тца> С<ергия> Сидорова. Обреченный он какой-то. Редкостно красивый, в 22 года священник, двое детей, влюблен в Женю. Взрослый отрок. Безупречный в поведении, неудержимо обречен гибели.
На другой день после Ивана Купалы (с 8 на 9) по дороге в Скит под цветущей липой я и Валя встретились с Еленой Влад<имировной> Дервиз и с ее бабушкой.