_____
В одном из Ваших писем, Понтик, Вы спрашиваете, откуда я беру данные для пессимистического мировоззрения. Ну хотя бы из такой хандры, к<отор>ая иногда длится несколько дней подряд.
Из гордости не лезу к людям за участием («а ко мне лезешь» дополните Вы), а сами приласкать не догадаются. Малейшая шутка так бесит, так обижает, что иногда даешь себе волю и говоришь, что попадется на язык. Разумеется, уж не нежное.
Конечно глупо обвинять мир в том, что мне скверно, да я и не обвиняю, но невольно общие выводы окрашиваются в черный цвет, или в серый, это верней. Это всё очень банально, что я говорю.
От Вашего письма у меня осталось двойственное впечатление. Так было я ему обрадовалась, и вдруг натыкаюсь на такую зачеркнутую фразу.
— «Вот Вам мой взгляд. Понимайте как хотите. Мне совершенно все равно, так как это меня сейчас совершенно не интересует». ―
Я это и так знаю, Петя, у меня душа не из носорожьей кожи [107], я всё очень быстро понимаю.
Жаль, что не зачеркнули почерней, так как я всегда очень основательно изучаю зачеркнутые места в полной уверенности найти там что-нибудь неприятное.
Желаю Вам удачного перехода на естественный факультет [108]. Теперь Вам конечно недосуг будет писать, ну, а когда освободитесь немножко, буду рада получить от Вас известие, как Вы устроились и пр.
Всего лучшего.
Оба экзамена выдержала на 4 (по отдельности) [109]. Иду на молебен.
27-го VIII <19>08.
Впервые — Новый мир. 1995. № 6. стр. 133–134 (публ. О.П. Юркевич). СС-7. стр. 725–727. Печ. по тексту первой публикации.
12-08. П.И. Юркевичу
<Не ранее второй половины сентября 1908 г., Москва> [110]
Милый, славный Понтик! Не сердитесь, всё равно этим ничего не достигнете. Нужно было чем-нибудь выразить то чувство, названия к<оторо>го я не знаю, — если вышло по-ребячески и глупо — изменять теперь поздно. Обещать ничего не обещаю, совсем не вижу, почему я должна обещать. Скажу одно: такие поступки не повторяются.
Сейчас вечер. В комнатах ясный сумрак. Небо желто-розовое, светлое, звонят колокола.
В такие вечера я никак не могу найти себе места. Как красиво, когда лучи заходящего солнца отражаются в окнах домов! Точно чьи-то широко раскрытые блестящие глаза! Дребезжат пролетки…
Милый мальчик мой, как мне вчера было хорошо с Вами.
Любовь, дружба ли — не всё ли равно? Дело не в названии.
Господи, Понтик, как много в жизни такого, чего нельзя выразить словами! Слишком мало на земле слов.
Крепко жму Вам руку. Не сердитесь за вчерашний порыв. Бывают минуты, когда не сама действуешь, а под влиянием чего-то очень сильного. Если все-таки недовольны, постарайтесь забыть. Я напоминать не буду.
Ну, друзья что ли?
P.S. Прилагаемое письмо будьте добры — передайте Сереже [111]. Напишите, как Вы, сердитесь или нет? Милый, хороший!
Впервые — Новый мир. 1995. № 6. стр. 135 (публ. О.П. Юркевич). СС-7. стр. 727. Печ. по тексту первой публикации.
13-08. П.И. Юркевичу
<Не ранее второй половины сентября 1908 г., Москва> [112]
Знаете, Понтик, я никак не могу решить, Вас ли я любила или свое желание полюбить? [113] «Жить скверно и холодно, согревает и светит любовь». Так говорят люди. Я хотела попробовать, способна ли я любить или нет. Но все встречные были такие противные, мелочные, дрянные, что, увидев Вас, мне показалось: «Да, такого можно любить!» И мало того — я почувствовала, что люблю Вас.
Все дни, когда от Вас не было писем, и эти последние, московские дни мне было отчаянно-грустно. А теперь я несколько дней совершенно о Вас не вспоминала. А герцога Рейхштадтского [114], к<оторо>го я люблю больше всех и всего на свете, я не только не забываю ни на минуту, но даже часто чувствую желание умереть, чтобы встретиться с ним [115]. Его ранняя смерть, фатальный ореол, к<отор>ым окружена его судьба, наконец то, что он никогда не вернется, всё это заставляет меня преклоняться перед ним, любить его без меры так, как я не способна любить никого из живых. Да, это всё странно.
107
Ср. позднейший отзыв М.Л. Слонима о Цветаевой:
«Одна голая душа. Даже страшно!»
108
В письме от 13 августа 1908 г. М. Цветаева спрашивала корреспондента: «Как же Вы решили насчет университета?» Юркевич поступил в 1907 г. на медицинский факультет, в 1908/09 учебном году обучался на историко-филологическом факультете, затем с 1910 г. он снова числится студентом медицинского факультета (ежегодные «Алфавитные списки студентов Императорского Московского университета»).
110
Датируется по черновику письма Юркевича, полный текст которого приводится в предисловии к публикации в «Новом мире». Возможно, его содержание имеет отношение к данному письму Цветаевой и упомянутому в нем инциденту.
Письма и стихи шестнадцатилетней Марины Цветаевой к Петру Юркевичу — это типично цветаевский эпистолярный роман. Поразительно, что из всех ответов Юркевича судьба сохранила черновик одного-единственного, притом того самого, которое и требовалось, чтобы роман получился именно
«Марина, Вы с Вашим самолюбием пошли на риск первого признания, для меня совершенно неожиданного, возможность которого не приходила мне и в голову. Поэтому отвечать искренне и просто на Ваш ребром поставленный вопрос, если бы Вы знали, как мне трудно. Что я Вам отвечу? Что я Вас не люблю? Это будет неверно. Чем же я жил эти два месяца, как не Вами, не Вашими письмами, не известиями о Вас? Но и сказать: да, Марина, люблю… Не думаю, что имел бы на это право. Люблю как милую, славную девушку, словесный и письменный обмен мыслями с которой как бы возвышает мою душу, дает духовную пищу уму и чувству. Если бы я чувствовал, что люблю сильно, глубоко и страстно, я бы Вам сказал: люблю, люблю любовью, не знающей преград, границ и препятствий, ты мое счастье, моя радость, жизнь мою превратишь в царство любви. Но чувствую: сказал бы сейчас этой фразой, а не делом, и в скором времени сплоховал бы каким-нибудь позорным образом. Вот Вам мой ответ правдивый, честный и искренний (но не страстный).
Любящий Вас, преклоняющийся перед Вашей сложной, почти гениальной натурой и от души желающий Вам возможного счастья на земле.
(Впервые —
111
С.И. Юркевич. См. коммент. 15 к письму 2-08. Письмо к нему Цветаевой, о котором идет здесь речь, не сохранилось.
113
По всей видимости, это и последующие признания Цветаевой вызваны ее неудовлетворенностью «ответом» корреспондента.
114
Герцог Рейхштадтский, или Наполеон II (Жозеф Франсуа Шарль Бонапарт; 1811–1832), — сын Наполеона I и Марии-Луизы, получил титул кроля Римского. С 1814 г. постоянно жил при австрийском дворе, в замке Шенбрунн под Веной, где и умер от чахотки. В 1815 г. был провозглашен французским императором, но никогда не правил. В 1818 г. получил во владение от австрийского императора богемский город Рейхштадт. Пылкая любовь Цветаевой к Наполеону II выражена в таких ранних стихотворениях, как «В Шенбрунне», «Камерата», «Расставание», «Стук в дверь» (сб. «Вечерний альбом»), «Герцог Рейхштадтский» (сб. «Волшебный фонарь»). О неизменном любовном отношении к нему Цветаевой и в зрелые годы см.:
115
Подобное чувство было пережито корреспонденткой в двенадцатилетнем возрасте в связи со смертью Н. Иловайской, о чем позднее Цветаева рассказала в «Доме у Старого Пимена» (1933):
«…эта любовь была — тоска. Тоска смертная. Тоска по смерти для встречи. Нестерпимое детское „сейчас!“. А раз здесь нельзя — так не здесь, раз живым нельзя — так „Умереть, чтобы увидеть Надю“ — так это звалось, тверже, чем дважды два, твердо, как „Отче наш“»