У нас с Сережей комнаты vis a vis {27}, — Сережина темно-зеленая, моя малиновая. У меня в комнате будут: большой книжный шкаф с львиными мордами из папиного кабинета, диван, письменный стол, полка с книгами и… и лиловый граммофон с деревянной (в чем моя гордость!) трубою [257]. У Сережи — мягкая серая мебель и еще разные вещи. Лиля и Вера устроятся, к<а>к хотят. Вид из наших окон чудный — вся Москва. Особенно вечером, когда вместо домов одни огни. Дома, где мы сейчас с Сережей, страшный кавардак: Ася переустраивает комнату. Кстати, один эпизод: папа не терпит Борю, и вот, когда он ушел, Ася позвала Бориса по телефону. Когда в 1 ч<ас> вернулся папа, Б<орис> побоялся, уходя, быть замеченным и остался в детской до 6 ч<асов> утра, причем спускался по лестнице и шел по зале в одеяле, чтобы быть похожим на женскую фигуру.
Ася перед тем прокралась вниз и на папин вопрос, что она здесь делает, ответила: «Иду за молоком» (к<оторо>го, кстати, никогда не пьет). Мы с папой очень мило поговорили вчера о моем отъезде, он на все согласен. Присутствие Лили и Веры (в общем, очень ненужное) послужило нам на пользу.
Драконночка вечно мила и необыкновенна. К<а>к ты верно заметил в ней несоответствие высказываемого с думаемым. К<а>к-то недавно, напр<имер>, она, утешая одну барышню, говорит ей такую вещь: «Нельзя же, в самом деле, открывать душу и лупить с ней во все лопатки!» Она очень полюбила Сережу:
— «Да, Се-ре-жа такой трога-тель-ный».
— (Ася) — «А Боря трогательный?»
— «Нет, он страш-ный».
Ты, Макс, конечно, больше любишь Бориса, ты отчего-то Сереже за все лето слова не сказал. Мне очень интересно — почему? Если из-за мнения о нем Лили и Веры — ведь они его т<а>к же мало знают, к<а>к папа меня. Ты, т<а>к интересующийся каждым, вдруг пропустил Сережу, — я ничего не понимаю!
26 сент<ября> было Сережино 18-ти и мое — 19-ти летия. Это был последний день дома без папы. Мы сидели вчетвером наверху у Айзы [258], при канделябрах, обжирались конфетами и фруктами и вспоминали нашего незаменимого Медведюшку. Мы праздновали зараз 4 рождения — наши с Сережей, Асино, бывшее 14-го сентября и заодно Борино будущее, в феврале. К<а>к бы ты на Асином месте вел себя с Борисом? Ведь нельзя натягивать вожжи с такими людьми. К<а>к ты думаешь? — Из-за мелочей. — Напиши, если хочешь, об этом свое мнение. Ты ведь знаешь людей! В Мусагете еще не была и не пойду до 2-го сборника [259]. Милый Макс, мне очень любопытно; что ты о нем скажешь, — неужели я стала хуже писать? [260] Впрочем, это глупости. Я задыхаюсь при мысли, что не выскажу всего, всего!
Пока до свидания, Максинька, пиши. Ася тебя целует. Сережа тоже. Марина лохматится о твою львиную голову. У меня волосы тоже вьются… на концах.
Мой адр<ес>: Москва, Сивцев Вражек, д<ом> Зайченко или д<ом> 19 кв<артира> 11, мне.
Впервые — Новый мир. 1977. № 2 (публ. И.В. Кудровой). СС-6. стр. 53–55. Печ. по НИСП. стр. 113–114.
30-11. Е.Я. Эфрон
Милая Лиля, извините меня, пожалуйста, за вчерашнюю неловкость с Лидией Александровной [261]. Я вовсе не хотела обидеть Вас, это случилось совершенно неожиданно для меня самой. Л<идия> А<лександровна> вошла первая, я вслед за ней, и она сразу начала мне что-то говорить, — мне показалось, что уже поздно знакомить. Еще раз прошу Вас извинить меня за эту некорректность.
Всего лучшего. Вера с котенком, кажется, не воюет.
Москва, 9 октября 1911 г.
Впервые — СС-6. стр. 85. Печ. по НИСП. стр. 114–115. Послано с нарочным.
31-11. М.А. Волошину
Москва, 28-го октября 1911 г.
Дорогой Макс,
У меня большое окно с видом на Кремль. Вечером я ложусь на подоконник и смотрю на огни домов и темные силуэты башен. Наша квартира начала жить. Моя комната темная, тяжелая, нелепая и милая. Большой книжный шкаф, большой письменный стол, большой диван — все увесистое и громоздкое. На полу глобус и никогда не покидающие меня сундук и саквояжи. Я не очень верю в свое долгое пребывание здесь, очень хочется путешествовать! Со многим, что мне раньше казалось слишком трудным, невозможным для меня, я справилась и со многим еще буду справляться! Мне надо быть очень сильной и верить в себя, иначе совсем невозможно жить!
257
A.C. Эфрон вспоминает этот «граммофон с трубою в виде гигантской повилики: в нем жили голоса цыганок» (
260
По сравнению с первым сборником вторая книга М. Цветаевой была встречена более сдержанно. См., например, отклики Н. Гумилева (Аполлон. 1912. № 5), Б. Лавренева (под псевдонимом «Б. Сергеев». Жатва. 1912), В. Брюсова (Русская мысль. 1912. № 7), В. Ходасевича (альманах «Альциона», кн. 1, 1914) и др. в кн.: