Не могу сказать, чтобы я была очень польщена этим обстоятельством [49].
Сейчас особенно темно на душе. Ася с Андреем уехали в гости с ночевкой, я одна с француженкой [50]. Ворчит-поварчивает на столе самовар, темная, совсем осенняя ночь обступила стены дома и старается проникнуть в него через черные стекла.
У меня был сегодня странный разговор, после к<оторо>го я никак не могу прийти в себя.
Странный субъект ― этот мой знакомый [51]. Он не сильный, я его страшно боюсь. Боюсь его и иду к нему, потому что не могу не идти.
Он холодный, мертвый. Увидит светлую точку и мгновенно загасит ее. Зажечь он ничего не может. Вся жизнь его полна призраков.
Сегодня он мне сказал такую вещь:
— «Как прекрасно иметь в себе огонь и тушить его!» [52] — Я долго над этим думала. Что можно ответить на такую вещь? [53]
К чему гасить огонь? Гасить его не надо. А к чему разжигать? Человек может погибнуть, если огонь вспыхнет в нем слишком сильно. Горение могут вынести только немногие избранные. Я лично говорю: надо всегда разжигать костер в сердце прохожих, только искру бросить, огонь уж сам разгорится.
Лучше мученья, огненные, яркие, чем мирное тленье. Но как убедить людей, что гореть надо, а не тлеть. Они потребуют моментально гарантию, расписку в счастье.
Всё сводится к риску и дерзости. Только они спасут людей от спячки.
Дерзость мысли, чувства, слова! Говорить, не боясь преград, идти смело, никому не отдавая отчета, куда и зачем, влечь за собой толпу…
Это чудно! Но… если не горенье нужно, а замерзание! Вот Брюсов [54], ― забрался на гору, на самую вершину (по его мнению) творчества и, борясь с огнем в своей груди, медленно холодеет и обращается в мраморную статую.
Разве замерзание не так же могуче и прекрасно, как сгорание? Милый Понтик, глядя <на> все это с медицинской точки зрения, Вы скажете, что это всё сплошная отвлеченность, что природа не считается с капризами отдельных личностей и пр.
Но Вы мне тем-то и нравитесь, что в Вас эстетик сильнее врача, а то бы я не стала Вам писать всего этого.
Вы, м<ожет> б<ыть>, помните мои стихи «В Монастыре» [55], к<отор>ые показывала Вам Соня? [56] Они написаны под впечатлением разговора с этим странным знакомым.
В нем есть что-то каменное и холодное. Когда я поговорю с ним, все светлое, красивое, смелое исчезает и дает место какому-то кошмарному бреду, полному диких ужасов и страшных картин.
Во время разговора с Вами я чувствовала себя так ясно, так хорошо. Вообще я очень отдохнула в Орловке [57]. А теперь всё смято, беспорядочно, сумбурно. В голове бродят какие-то отрывки мыслей. Ничего не могу обобщить. Связь как-то утерялась.
Порой мне бывает страшно и откуда-то со дна всплывает что-то темное. Мне кажется, что это начало сумасшествия. Впрочем, это шаблонно — все так говорят и никто не сходит с ума.
Прочтите это письмо еще раз вечером, если хотите меня понять.
О, Петя, как тяжело жить одной. Я боюсь одиночества и своей тоски. Бегу ко всем, лишь бы забыться. Как бы мне хотелось быть сейчас в столовой и слушать. «Два гренадера» [58]. Вижу отсюда, к<а>к Соня полулежит на диване, а Вы вкладываете валик и приговариваете:
— «Ах ты черт, странно, что ж это он не лезет?» ―
Глажу Вас против шерстки.
Лапу, товарищ!
22-го июля 1908
Впервые ― Новый мир. № 6. 1995. стр. 120–121 (публ. О.П. Юркевич). СС-7. стр. 714–715. Печ. по тексту первой публикации.
4-08. П.И. Юркевичу
<23 июля 1908 г., Таруса> [59]
Вы, Понтик, пожалуйста, не воображайте, впрочем, Вы такой умный, что ничего и не вообразите.
Передо мной лежит раскрытая химия [60] и ехидно улыбается.
Знаете что? Устроим зимой кружок, хотя бы литературный с рефератами по поводу прочитанного и прочим. К этому я стремлюсь из чувства самосохранения: с другими тоска не так страшна, да <и> приятно (хотя слово «приятно» сюда не годится) обмениваться мнениями насчет прочитанного и таким образом проверить стойкость и верность своих убеждений. Как Вы думаете на этот счет? У Вас, верно, есть кто-нибудь, кто бы пожелал участвовать?
Оказывается, что экзамен мой будет числа 28-го сент<ября> месяца [61], так что я напрасно не осталась у Вас, чтобы ехать в Соковнино [62]. Ругаю себя, но от этого ничего не меняется.
49
Установить в точности источник этой аллюзии не представляется возможным. Е.И. Лубянникова не исключает вероятной связи между цветаевской мотивировкой прошлогодней ссоры с ней С. Юркевича (см. письмо 2-08) и образом Гайаваты — пророка, учителя. Ср. такие строки поэмы:
(
Поэма была хорошо известна в России; полный ее перевод осуществлен И.А. Буниным в 1896–1903 гг. В других переводах выходила под названиями «Песнь о Гиавате» и «Гайавате» (
50
Неясно, о ком идет речь. Это могла бы быть французская девочка Анна Ажерон, но, согласно воспоминаниям А.И. Цветаевой, она гостила в Тарусе летом 1907 г. (
51
Вероятнее всего, имеется в виду Анатолий Корнелиевич Виноградов (1888–1946) — будущий писатель; в 1906–1912 гг. — студент философского отделения историко-филологического факультета Московского университета (ученик И.В. Цветаева), в 1921–1924 гг. — директор Государственного Румянцевского музея. Знакомый сестер Цветаевых по Тарусе и Москве был увлечен младшей из них. В 1907 г. началась дружба М. Цветаевой с его сестрой Ниной (см. обращенные к ней стихотворения «Нине» и «„Прости“ Нине» в сб. «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь»). Выведен впоследствии М. Цветаевой в очерке «Жених» (1933;
52
Ср. фрагмент записи А.К. Виноградова 1909 г. о Д.С. Мережковском: «Великой волей своей он себя держит и не позволяет пролиться этому огню» (
53
Этот «вечный» вопрос продолжал волновать Цветаеву и годы спустя. С поисками ответа на него связана одна из важнейших тем ее творчества — «победы путем отказа» (слова С.М. Волконского), наиболее ярко выраженной в стихотворении «Прокрасться…» (1923;
«Иметь все сказать — и не раскрыть уст, иметь все дать — и не раскрыть ладони. <…> Каждый мой отказ я ощущаю в себе землетрясением. Самое я — сотрясающаяся земля. Отказ? Окаменевшая борьба»
55
Об этом стихотворении Цветаевой ничего не известно. Позднее к «монастырской» теме она обратилась в стихотворении «А всему предпочла…» (1918:
58
«Два гренадера» — баллада немецкого композитора Роберта Шумана (1810–1956) на стихи Генриха Гейне (1797–1865) «Die beiden Grenadiere»; русский текст принадлежит М.Л. Михайлову (1829–1865). Была особенно любима Ф.И. Шаляпиным, и вполне допустимо, что речь идет о граммофонной записи его исполнения
60
Цветаевой предстояла сдача экзаменов по алгебре и химии при поступлении в 6-й класс гимназии М.Г. Брюхоненко, где она проучилась до зимы 1910–1911 гг., уйдя из 8-го педагогического класса.
61
Известие об изменении срока экзамена привез, судя по всему, И.В. Цветаев. В дальнейшем этот срок снова изменился.
62
Соковнино — село Чернского уезда Тульской губернии, расположенное на оживленной торговой дороге, в 20 верстах от Орловки. Там находилось имение тетки Юркевича по материнской линии, Анны Николаевны Бодиско; возможно, туда и собирались отправиться Юркевичи на музыкальный концерт.