<Приписка сбоку:> Ясновид<енье> каждой отдельной секунды.
Единственное, что бы мне меш<ало>, если бы / —— / ——, это то, что он — мой. (И мой.)
Ты пишешь, что я что-то читала. То же, что в Советской России, давнее [734], здесь об этом не напис<ала> ни одного стиха. А читала, п<отому> ч<то> нужно было ради одного какого-нибудь <оборвано>
Если бы я умерла, я бы дов<ерила> тебе написать то, чего я не успела, просто дала бы точные слуховые указания и словарь. Ты бы написал свое, но ты бы написал меня. У нас разный словарь — как это восхитительно.
Ты, как я, родился — завтра.
(Точно вчера родился — ложь. Точно завтра родился.)
У меня есть слезы, и Поэма конца только п<отому> ч<то> мне их моих было мало, выкрич<аться> и выплак<аться>. А еще — чтобы не захлебнуться в них, не кинуться с моста.
Ты знаешь, Лондон — наш город, беспризорных бродяг. Видела их ночные места.
Дай мои стихи без имени, — я хочу, чтобы их знали — кто знает, догадается. Ведь это, по существу, безымянно.
«Меня любили только част<ично>» — Борис, когда меня в жизни любили, я мучалась, меня точно зарывали в землю, сначала по щиколотку, потом по колено, потом по грудь (начинала задыхаться). Меня изымали из всего мира и загоняли в ямку, жаркую как баня. Я с остр<ой> подозр<ительностью> выслеживала этот момент изъятия. Человек переставал говорить, только глядел, переставал глядеть, только дышал, переставал дышать, только целовал. И целовал не меня, п<отому> ч<то> меня уже забыл, а губы, вовлекаясь в процесс (пог<аное> слово!). Вовлекалась иногда и я. Словом, губы целовали губы и хотели целовать день и ночь. Я быстро уставала, убитая однообразием. Еще о любви <оборвано>
Впервые — Души начинают видеть. С. 164–168. Печ. по тексту первой публикации.
33-26. В.Ф. Булгакову
Париж, 8-го апреля 1926 г.
Дорогой Валентин Федорович,
Только что вернулась из Вандеи, куда ездила искать жилище на лето. Нашла. На океане. Маленький домик у рыбаков. Пески. Море. Никакой зелени. Увы, самое дешевое место оказалось еще слишком дорогим: 400 фр<анков> в месяц, без электр<ичества> и газа.
Вандея сиротская, одна капуста для кроликов. Жители изысканно вежливы, старухи в чепцах-башенках и деревянных, без задка, туфельках. Молодые — стриженые.
— Кончается старый мир! —
Еду на полгода — писать и дышать.
У нас был очень любопытный доклад кн<язя> Святополк-Мирского: «Культура смерти в предреволюционной литературе» [735] — Были Бунин, Алданов, С. Яблоновский, много — кто [736] (говорю о старых или правых), но никто не принял вызова, после 1 ч<аса> просто покинули зал. Походило на бегство.
Сердечный привет Вам и семье. С<ергей> Я<ковлевич> все хворает, хочу поскорее увозить его отсюда.
Привет Чириковым и Альтшулерам, если видаетесь. Передайте Г<ригорию> Ис<ааковичу>, что у моего сына 14 зубов [737].
Впервые — ВРХД, 1991, № 161. С. 197 (публ. Д. Лерина). СС-7, С 12. Печ. по СС-7.
34-26. Б.Л. Пастернаку
<Около 9 апреля 1926 г.>
Борюшка! Вот тебе примета. Письма к тебе (вот и это письмо) я всегда пишу в тетрадь, налету, как черновик стихов. Только беловик никогда не удается, два черновика, один тебе, другой мне. Ты и стихи (работа) у меня нераздельны. Мне не нужно выходить из стихов, чтобы писать тебе, я в тебе пишу. Это я в ответ на твою оглядку, от которой мне человечески-больно. (От тех двух божественно-больно!) Борюшка, у нас с тобой ничего нет (не буду перечислять, раз ничего!) — кроме наверняка. Я наверняка била в тебя все эти годы, — видишь возникновение правды под пером! — не билась, била. Как в заочную птицу налету — в твою душу. И попадала, п<отому> ч<то> эта птица — всюду, нет места, где ее нет.
Отвечать на письм<о>. Я не знаю что это значит. Я знаю отзываться, отзвучивать, возвращать тебе — утысячеренно — твое же <вариант: тебя же>. Кому ты пишешь? Вспомни. Тому, кто с первой строки «Сестры моей Жизни» (всё чудо, что она ко мне попала, только в этом! остальное все было готово) не отрываясь — через всех и вся — (ибо были и все и вся!) безнадежно, п<отому> ч<то> безукоризненно-вежлив и верит на́ слово — глагола не проставл<яю>, п<отому> ч<то> самый пустой из всех. Не выходя из себя люб<ить> другого, не выходя из стихов люб<ить> человека. (Тут невязка, п<отому> ч<то> вся я — выхождение из себя.)
734
Судя по пояснению в письме к Б.Л. Пастернаку, датированном «около 9 апреля 1926 г.», речь идет о чтении стихов из «Лебединого стана» (их Цветаева читала на своем вечере 6 февраля в Париже), за которыми, закрепилась репутация «контрреволюционных» и «белогвардейских».
735
Доклад-диспут «Культура смерти в русской предреволюционной литературе» был устроен редакцией журнала «Версты» в помещении Союза молодых поэтов и писателей (79, rue Denfert Rochereau) 5 апреля 1926 г. (
736
Приглашения принять участие в диспуте были посланы: М.А. Алданову, Г.В. Адамовичу, К.Д. Бальмонту, И.А. Бунину, З.Н. Гиппиус, Б.К. Зайцеву, К. В. Мочульскому, Д.С. Мережковскому. Ф.А. Степуну, П.П. Сувчинскому, A.A. Туринцеву, В.Ф. Ходасевичу, М.И. Цветаевой, С.Я. Эфрону и В.Р. Ховину (