Не Давид, нет. Давид — вся застенчивость своей силы. Ты же — вся отвага и дерзость твоей силы.
Мир был еще слишком юн. Всё должно было произойти — чтобы пришел ты.
Ты посмел так любить (высказать!) нечеловеческого (всебожественного) Бога-отца, как Иоанн никогда не смел любить все-человеческого сына! Иоанн любил Иисуса (вечно прячась от своей любви на его груди), прикосновением, взглядом, поступками. Слово — героика любви, всегда желающей быть немой (чисто деятельной).
Хорошо ли ты понимаешь мой плохой немецкий? По-французски я пишу свободно, потому я не хочу писать тебе по-французски. От меня к тебе ничто не должно течь. Лететь — да! А раз нет, — лучше запинаться и спотыкаться.
Знаешь, что творится со мной, когда я читаю твои стихи? На первый мимолетный взгляд (молниеносный, звучит лучше, будь я немцем, я передала бы: молния ведь быстрее взгляда! А молниеносный взгляд быстрее просто молнии. Две быстроты в одной. Не правда ли?) Итак, на первый взгляд (раз я — не немец), мне все понятно — затем — ночь: пустота — затем: Боже, как ясно! — и как только я что-то схвачу (не аллегорически, а почти рукой) — все стирается вновь: лишь печатные строчки. Молния за молнией (молния — ночь — молния) — вот что со мной творится, когда я читаю тебя. Так должно быть с тобою, когда ты пишешь — себя.
«Рильке легко понять» — с гордостью говорят посвященные: антропософы и другие мистические сектанты (я, собственно, не против, лучше, чем социализм, но…). «Легко понять». По частям, в раздробленном виде: Рильке-романтик, Рильке-мистик, Рильке-мифотворец и т.д. и т.п. Но попытайтесь охватить всего Рильке. Здесь бессильно все ваше ясновиденье. Для чуда не нужно ясновиденья. Оно налицо. Любой крестьянин — свидетель: глазами видел. Чудо: неприкосновенно, непостижимо.
Вторую ночь вчитываюсь в твоего «Орфея». (Твой «Орфей» — страна, потому: в). И, кстати, только что получила из Парижа русскую, чисто литературную газету (нашу единственную за границей) со следующими строками:
«Из этого („Поэт о критике“ — заметки, проза) мы узнаем, что госпожа Ц<ветаева> до сих пор безутешна из-за смерти Орфея и тому подобные нелепости…» [811].
Один критик сказал о Блоке: «Четыре года, отделяющие нас от его смерти, примирили нас с нею, почти приучили нас к ней» [812].
Я парировала: «Если достаточно четырех лет, чтобы примириться со смертью такого поэта как Блок, то как обстоит дело с Пушкиным († 1836) {165}. И как с Орфеем (†)? Смерть любого поэта, пусть самая естественная, противоестественна, т.е. убийство, поэтому нескончаема, непрерывна, вечно — ежемгновенно — длящаяся. Пушкин, Блок и — чтобы назвать всех разом — ОРФЕЙ — никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!). В к_а_ж_д_о_м л_ю_б_я_щ_е_м з_а_н_о_в_о, и в к_а_ж_д_о_м л_ю_б_я_щ_е_м — в_е_ч_н_о». Поэтому — никакого примирения, пока мы сами не станем «мертвыми» [813]. (Приблизительно, по-русски было лучше.)
Это, конечно, не имеет отношения к «литературе» (belles lettres {166}), поэтому меня высмеяли. Будь это стихи (поэт (глупец!), который осмеливается писать прозой!), будь это стихи, они бы промолчали, а может, и — вздохнули. Не древняя ли притча об Орфее и зверях, к которым принадлежали и — овцы?
Ты понимаешь, я неуязвима, ибо я не госпожа Ц<ветаева>, и т.д. и т.п., как они всё же считают. Но мне грустно: вечно-правдивая и вновь повторяющаяся история о поэте и толпе, — как бы хотелось, все-таки избавиться от этого!
Твой «Орфей». Первая строчка:
Вот она, великая лепота (великолепие). И как я это знаю! Дерево выше самого себя, дерево перерастает себя, — потому такое высокое. Из тех, о которых Бог — к счастью — не заботится (сами о себе заботятся!) и которые растут прямо в небо, в семидесятое (у нас, русских, их — семь) [815]. (Б_ы_т_ь н_а с_е_д_ь_м_о_м н_е_б_е о_т р_а_д_о_с_т_и. В_и_д_е_т_ь с_е_д_ь_м_о_й с_о_н. Неделя — по-древнерусски — с_е_д_ь_м_и_ц_а. С_е_м_е_р_о о_д_н_о_г_о н_е ж_д_у_т. С_е_м_ь С_и_м_е_о_н_о_в (сказка). 7 — русское число! О, ещё много: С_е_м_ь б_е_д — о_д_и_н о_т_в_е_т, много) [816]
Песня — это бытие [817] (кто не поет, еще не есть, еще будет!).
811
Цветаева имеет в виду отзыв Г. Адамовича на ее «Цветник». Критик отмечал:
«Она дает наставления в хлебопечении, рассуждает о свойствах сельтерской воды, сообщает новость, что Бенедиктов был не прозаик, а поэт, заявляет, тело сих пор не может примириться со смертью Орфея, — не перечтешь всех ее чудачеств» (
812
Г. Адамович, в частности, писал о А. Блоке:
«Четыре года, прошедшие со дня смерти Блока, — 7 августа 1921 года, — успели уже приучить нас к этой потере, почти примирить с ней. Но они не отодвинули Блока в историю…» (
814
Начало первого сонета 1 части. Эта же строка (у Рильке: «Da steig ein Baum. О reine Ubersteigung!..») в переводе Т. Сильман: «О дерево растет! О нарастанье!..» (
815
В письме от 10 мая к Цветаевой Рильке назвал семь «своим благословенным числом» (Письма 1926 года. С. 90).
816
Ср.: Семь пятниц на неделе. Не велик городок, да семь воевод. У семи нянек дитя бел глазу. Семи пядей во лбу. Семеро ворот, а все в огород. За семь верст киселя хлебать. Семь раз отмерь, один раз отрежь. Семь верст до небес и все лесом. И т.д. Ср. также стихотворения М. Цветаевой: «Семеро, семеро…». «Семь мечей пронзали сердце…», «Семь холмов — как семь колоколов!..» и др.
817
Слова из III сонета I части. Ср. перевод А. Карельского: «Петь — значит быть» (