Не пропускаю ни одного рынка (четыре в неделю), чтобы не пропустить еще какого-нибудь словца, еще жеста, еще одной разновидности чепца.
Словом, — роман с бытом, который даже не нужно преображать: уже преображен: поэма.
Мой быт очарователен менее: я не жена рыбака, я не ложусь в ½ 9-го (сейчас ½ 9-го и хозяева уже спят), я не пойду на рынок продавать клубнику — сама съем, или так отдам, и, главное, я все еще пишу стихи, точнее: постоянно рвусь их писать, а это мешает и готовить, и мести и просто стоять на крыльце, без дела. — И все эти письма.
Очень загорела, хожу в Адином берлинском синем платье, которое Аля извлекла из пасти крокодила [873], — оно мне по колено, но море мне тоже по колено — вне дурного каламбура — по крайней мере сухой выхожу из воды (опять каламбур!). Я просто хочу сказать, что платье ровно в уровень прилива. Передайте Аде мою благодарность.
Еще не купаемся. Здесь все-таки не Юг, и жара другая, у моря никогда не жарко, жарко на суше — не степь, не огороды, не луга, не пашни — именно суша, ни деревца. Люблю эту землю, потому что сама ее выбрала, а выбрала, должно быть, потому что знала, что полюблю. Просто — ИМЯ, все предопределяющее.
Спасибо за письмо. Милый Володя, Вы очень хорошо ко мне подошли, просто — у меня никогда не было времени и у Вас не было. Чувство требует времени, не мысль. Мысль — вывод. Чувство всегда начинает с начала, оно прежде всего — работа. (И забота!) Есть лучший мир, где все наши умыслы зачтутся, а поступки — отпадут. Тогда Вы, и Адя, и О<льга> Е<лисеевна>, и Наташа увидите, что я лучше, чем вы все видели, чем мне здесь дано было быть. Там у меня будет время быть собой, чувствовать. И излучать.
Тетрадь прожорлива, особенно, когда ее не кормишь. Там не будет тетрадей.
Мур еще не ходит, но коляску свою возит и, когда ведешь на поводе (в поводу, по-моему, только лошадей!), тянет не хуже доброго дога. Порядочно своеволен, плачусь спичками, которые он постоянно выхватывает и рассеивает. Когда ходит (на поясе), неотторжим от дверных задвижек, шкафных защелок, вообще всего, что торчит и вертится. Песок ест, но тотчас же выплевывает. Больше всего любит крик осла. К морю вполне равнодушен, не смотрит. Алю зовет Ама, причем первое А тянет с минуту, застывая с открытым ртом.
Аля в восторге от Олиных красок, читает Ваши журналы и выпрашивает у меня какого-то Циркового Орфели́на {182} (!!!) [874]. Поражает всех своим ростом и весом. Моется только раз в день перед сном, очень на́спех. Утром — ПЕРЕСТАЛА.
Гоните, выпроваживайте, снаряжайте и провожайте Сережу. К чертям С<ув>чинского! Хорошо ему, пяти или сколько-пудовому! Серьезно, Володя, очень прошу! С<ув>чинский в Бельгии может просидеть две недели. С<ережа> должен быть здесь не позже субботы, иначе — пригрозите! — буду слать две телеграммы в день и в лоск проживусь. У С<ережи> уже не совесть, а мания.
Поцелуйте Адю, если меня еще не забыла. Я ее очень люблю, как редко кого. Поправилась ли она? Загорела ли? Очень хочу осенью в Hyères [875] — на настоящий юг, к Средиземному морю моего детства. В Париже не хочу жить ни за что [876].
Сердечный привет. Буду рада, если напишете. Огромное спасибо за бумагу и конверты.
P.S. Передайте С<ереже> — сегодня забыла написать — что здесь свежий ТОНН (рыба) — 5 фр<анков> кило. Сегодня ели. Съели целое кило. И Мур ел.
Если Наташа тоже в Париже, сердечный привет.
<Приписка на полях:>
Очень рада, что будете писать о Поэме горы [877].
Впервые — ВРХД. 1974. № 114. С. 208–210 (публ. В.Б. Сосинского). СС-7. С. 80–81. Печ. по СС-7.
58-26. З.Н. Гиппиус
<Май 1926 г.> [878]
874
Рекламная брошюрка о фильме «Цирковой сирота». В. Сосинский регулярно посылал для Ариадны Эфрон новые журналы о кинофильмах. В письме от 18 июля 1926 г. она благодарит его за это:
«Спасибо Вам большое за еженедельные журналы, подумайте, за все время, как мы здесь, не было ни одного кинематографического представления!» (
876
Цветаева решала вопрос о выборе места жительства во Франции. К тому же не исключалась возможность вынужденного возвращения в Чехословакию из-за опасности потерять писательскую стипендию. В уже упомянутом письме А. Эфрон с огорчением писала: «Мы скоро вероятно поедем в Чехию, из-за маминого иждивения. Мне жалко уезжать!»
877
Эта статья В.Б. Сосинским так и не была написана, несмотря на его намерения.
«Я слышал только раз „Поэму Горы“. Признаюсь, глупый — ухватил немного — ударили только те места, которые уже слишком ударяют. И вот только вчера — по корректуре — прочел сам. Прочел раз, два. <…> Это лучшее, что у М<арины> И<вановны> — нет больше, — после „Двенадцати“ — ни у кого подобного не было! Как я рад, что это, наконец, открылось мне. Я хочу написать об этой поэме <…> С Алей я поделился начерно, с Тобой и М<ариной> И<вановной> — начисто…» — писал Сосинский Ариадне Черновой в мае 1926 г. (
878
Датируется по содержанию. Черновик письма Цветаевой записан в ее тетради (РГАЛИ. Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 13). Письмо написано, вероятнее всего, в мае 1926 г., между набросками «Поэмы Лестницы» и представляет собой ответ на письмо Гиппиус. Хроника событий, связанных с возможным обменом письмами между ними, берет свое начало с момента выхода в конце апреля журнала «Благонамеренный» (№ 2) со статьей Цветаевой «Поэт о критике». Публикация вызвала целый ряд враждебных выпадов против поэта в эмигрантской печати. См. письма к A.A. Тесковой от 9 мая и 8 июня 1926 г. и коммент. 1 и 2 к последнему. Что же касается конкретно Зинаиды Гиппиус, то в контексте статьи она причислена Цветаевой к «именитым» критикам, от которых «не много радости» (
Ответ Гиппиус не заставил себя ждать. В ее статье с саркастическим названием «Мертвый дух» критик обличает ряд авторов «Благонамеренного», «держащих определенный курс на СССР». Достается здесь и Цветаевой (см.: