Многоуважаемая Зинаида Николаевна,
[Непременно послала бы Вам это письмо pneu {183}, если бы не какая-то вульгарность дешевого жеста и имени, легковесности жеста и имени. (Не люблю упрощенных (техникой) вещей, — устраненных ею трудностей <.)> «Pneu» в важных случаях не посылают, только в спешных. Телеграф — да, pneu — нет. Не люблю <спешного, спелого?> превозможения естественных трудностей, — времени и пространства. А спешка моя — оттого, что Ваше письмо целых две недели пролежало в редакции.]
Во-первых и в срочных: Ваше письмо, отосланное 20-го, я получила только сегодня, 2-го — 2 недели пролежало в редакции. Непременно ответила бы Вам pneu. Не ответила pneu из-за вульгарности наименования и дешевого жеста. Есть вещи — которые нельзя совершать по телефону. Pneu — это тот же письменный телефон, бытовое подспорье, не более. Не люблю, вообще, превозможения [над этим словом: устранения] естественных трудностей техническим (противоестественным) путем, — ни <подъемника>, ни лежащей лестницы, ни <нрзб.> в этом смысле я не цивилизована и косна.
Так, сбросив с себя основную тяжесть — подозрение в невоспитанности (я — глубоко воспитана), приступаю к ответу.
В Вашем письме (статья — повод, и — прекрасный повод) я вычитала две вещи, ради которых оно и написано: суд [над моей душой] и [Вашу] нелюбовь [ко мне]. В Вашем письме я вычитала два вопроса: (Умный судья начинает с вопросом, а нелюбящий тоже вопросом: почему не люблю?) Ответом своим я вскрою не свое, а Ваше сердце. Отвечаю на полную чистоту.
[Вы меня жалеете] Жалость. Это мне редко приходилось слышать. [Меня ни в Советской России] Для того, чтобы тебя жалели, нужно себя жалеть самому. — Аксиома. — А если я чего-нибудь жалела в себе, то — своей головы, вот уже 8 лет задуренной бытом: мытьем посуды, стиркой, людьми, всей бытовой нищетой — вовсе не переносимой, просто: отсутствие письменного стола, хоть часа подаренного. Ни рук для черновой работы, ни ног на чужие этажи, ни — самое главное! Живой души своей я никогда не жалела, и не берегла. Предоставляла (из высокомерия) это — другим, и почти всегда срывалось.
Это — о жалости к себе. Вывод: никто меня не жалел. Вы — честное слово — первая, и первым же словом [879]. И первое мое чувство в ответ смесь удивления и благодарности, явное — да. Рассмотрим Вашу жалость: это, явно, жалость, высшего — к низшему, высокомерие жалости, вроде (pauvre bête {184} — ослу, но без нежности, ослам выдаваемой), [не священника] жалости, которую я иногда читаю в глазах и слышу в интонации — антропософское настроение: мы знаем, у нас «то́, чего тебе не дано». Жалости — читательского внимания — человека, стоящего на высшей ступени, жалости (что выше поэта?) человека религиозного, с остовом не внутри его, а во вне, человека, за спиной которого твердо стоит даже не гора — Бог. От этой, тайной или явной, жалости высшего к низшему не свободен никто, — кроме Бога, за которым никакой стены. Эту жалость я однажды ощутила в обращении ко мне, 11 лет, католического священника в исповеди: «Petite slave»… {185} [880] (NB! Не католик, а православная, не взрослая, а маленькая — и уже столько грехов, и какие не католические грехи…)
Ваша жалость надличная, внеличная, располагающая — к расположению. Задумчивая. Вы, если у Вас есть Бог: счастливее меня. У меня Бога (одного) не было и вряд ли будет, я живу в <нрзб.>, высочайшем и последнем соблазне мира — не люблю эти слова, но приходится — искусстве. Я знаю, что Ваше — выше, но у меня его нет.
В этом смысле — Ваша жалость права и <нрзб.>.
«Я Вас не люблю» [881] — какое люблю сравнится с этим. Как для меня, в этих словах, упоительны упор и отбор. «Я Вас не люблю» — почти всегда по адресу, тогда как «люблю» так часто — мимо! (Любят мечту, ненавидят — достоверность). Вы (предположим) именно меня не любите, не воображаемую меня, как в любви, а достоверную. А что важнее от человека к человеку, как [сверху: чем] — достоверность?
В своей нелюбви Вы правы [882]. [Сколько раз — всем и каждому — я говорила: «Ахматову я буду любить, Гиппиус — нет.») Ваше письмо 1926 г. было подготовлено всей мной — с рождения, всей моей сущностью и — неведомой Вам, но м<ожет> б<ыть> — как-то — сделанной Вами — моей нелюбовью к Вам. Я Вас никогда не была готова любить (всё в этом!) Я Вами любовалась, многое Ваше любила, но любить — Вас — никогда.
879
В упомянутой выше статье Гиппиус как бы сочувствует Цветаевой, которая «из обманутых», которая «создана, чтобы всегда быть обманутой, даже вдвойне: и теми, кому выгодно ее обманывать, и собственной, истерической стремительностью» (
880
О «своей первой и единственной настоящей исповеди» католическом) священнику, одиннадцати лет, в Лозанне, Цветаева вспоминала в автобиографическом очерке «Черт» (см.: СС-5. С. 43).
881
Поэзия Цветаевой всегда была чужда Гиппиус, со временем ее неприязнь к Цветаевой только возрастала. «Стихи Цветаевой — конечно, дело вкуса редакции, но на одной странице с моими — этот узел — во всяком случае бесспорное безвкусие», — писала Гиппиус М. Вишняку (
882
В 1923 г. в письме к М.С. Цетлиной Цветаева, прочтя воспоминания 3. Гиппиус об Александре Блоке, восклицает: «…не вижу ее в любви, — в ненависти она восхитительна», — и просит адресата: «Напишите мне про Гиппиус: сколько ей лет, как себя держит, приятный ли голос (не как у змеи?! Глаза наверное змеиные! — бывает ли иногда добра?» (