<Около 20 июля 1926 г.> [1013]
Отрывок из письма к Борису (на песке st. gill'ского plage à l'infini {211} — карандашом.)
Этот уезд из Чехии, эти экскурсии (воображаемые, его, — 1939 г.) в Париж и в Лондон — точно нарочно, чтобы ты тогда мог полюбить меня, теперь я еду в Чехию, а ты больше всего на свете любишь свою жену, и всё в порядке вещей.
Б<орис>, одна здесь, другая там — можно, обе там, два там — невозможно и не бывает.
Я ни с кем не делю <пропуск одного слова>, это моя страна и моя роль, поэтому не думай обо мне вовсе.
Двум поездам вслед не глядят. (В два глаза — одному.)
Тоскуй, люби, угрызайся, живи с ней на расстоянии, как какой-то час жил со мной, но не втягивай меня.
Человеческого сердца хватает только на одно отсутствие, оттого оно (отсутствие) так полно.
…Не бойся, что я чем-н<и>б<удь> преуменьшаю твою любовь к жене, но «я люблю ее больше всего на свете» — зачем ты мне это твердишь, это ей надо знать, не мне.
(NB! Твердил — себе. Потом с ней разошелся.)
Я привыкла к жизни — в мире совершенном: в душе. Оттого мне здесь не хочется, не можется, не сто́ится.
Впервые — Души начинают видеть. С. 259–260. Печ. по тексту первой публикации
87-26. A.A. Тесковой
St. Gilles<-sur-Vie>, 20-го июля 1926 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Потеряла Вашу открытку с адресом, всё надеялась найти при тщательной уборке, она не осуществилась, пишу по старому в надежде, что дошлют.
К 15-му сентября возвращаюсь в Прагу [1014], на оставшиеся здесь два месяца буду получать половинную стипендию, т.е. по 500 кр<он> вместо 1000 кр<он>. Бо́льшего в мою пользу ни Булгаков, ни Завадский [1015], ни другие хлопотавшие добиться не могли. Надеюсь, что прежнюю стипендию возобновят при моем приезде, на 500 крон я с детьми никак не проживу. Выясню это к 15-му августа.
Теперь в случае прежней тысячи в месяц — можно ли мне надеяться, дорогая Анна Антоновна, устроиться на эти деньги в Праге? Как бы хотелось возле Вас! Район (— думаю о детях, я фабрики и вокзалы, как самое печальное — люблю) должен быть непременно хороший, с близким садом для прогулки. Мне хочется в Прагу, а не за́ город, чтобы немножко побыть человеком, — не только душой и чернорабочим. Но я связана детьми и деньгами. О квартире думать нечего? Квартира — свобода, но — дорого? недоступно? Нельзя ли было бы найти две комнаты у чехов, любящих русских и не слишком строгих к порядку? Самое лучшее было бы — с уборкой (платила бы прислуге), м<ожет> б<ыть> с обедом? (только не за общим столом!). В той же Чехии можно жить по-человечески, я жила не по-человечески и устала так жить, заранее устала. Прагу я люблю самым нежным образом, но, по чести, так мало от нее взяла — и не по своей вине. В Праге везде — музыка! Ни разу не была в концерте. Хотелось бы познакомиться с чехами, особенно с женщинами, все это было бы возможно в Праге, невозможно за городом. Я буду жить одна с детьми, как я могу на целый день уехать в Прагу, оставляя Мура одного с Алей. Аля — большая, но девочка, большая девочка. Мур промочит ноги, Мур упадет со стула и т.д. Заместительницы у меня нет, я ни разу не выеду в Прагу. Я знаю себя. В Праге я могу уйти на час — это другое дело, или вечером, уложив Мура, все это другое. Мне хочется влюбиться в этот город, для этого нужен досуг.
Одну комнату — трудно, мне дети не дадут писать, я курю. (Муру вредно) — много вещей и т.д.
Так вот, дорогая Анна Антоновна, обдумайте и ответьте, возможно ли? Если нет — что ж, буду искать за городом, жить где-нибудь же нужно.
Иногда по вечерам я буду приходить к Вам, читать вам стихи, беседовать, слушать музыку Вашей мамы [1016]. Не часто. Не бойтесь. Может быть — когда-нибудь — пойдем с Вами побродить по старым местам. Я люблю Прагу совсем особой любовью, вижу ее городом âmes en peine {212}, — м<ожет> б<ыть> от тумана?
Я уже здесь не живу, оставшиеся полтора месяца пролетят, я не могу жить тем, что заведомо кончится. Моя Вандея уже кончилась. Вижу уже вечер укладки, утро отъезда. Передышка в Париже — рачьте дале! {213} (Безумно люблю этот крик кондукторов, жестокий и творческий, как сама жизнь. Это она кричит — кондукторами!)
Рачьте дале — но куда? У меня сейчас в Чехии ничего твердого нет, в устройстве я совершенно беспомощна. Вильсонов вокзал [1017] — куда? Боюсь, что просто сяду с Алей и Муром под фонарь — ждать судьбы (дождусь полицейского).
1013
Сохранилась выписка из оригинала этого письма:
«Человеческого сердца хватает только на дно отсутствие, оттого оно (отсутствие) в сердце и оно, сердце, им, отсутствием — так полно.
Ты меня не имел и меня не терял. Я — вечно отдаленное, хронически невоплощенное присутствие, никогда отсутствие <
Я Вам не снюсь (больше)» (цит. по:
1014
Цветаева должна была вернуться в Прагу, чтобы не потерять ежемесячное чешское пособие. В эти же дни С.Я.Эфрон писал своим друзьям:
«Мы попали в гнуснейшее положение и об этом до поры не хотелось писать. Чехи, давшие Марине отпуск до осени с сохранением литературной стипендии неожиданно и без предупреждения прекратили ее. Мы попали в ловушку — ни вперед, ни назад. В последние недели мы бомбардируем Чехию прошениями, письмами и пр. Сейчас появилась некоторая надежда на продолжение стипендии. По пока ничего твердого» (цит. по копии.
Необходимость для Цветаевой вернуться в Прагу вскоре отпала. Пособие удалось отстоять, хотя оно и было уменьшено. Среди тех немногих людей, кто помог Цветаевой в это время, С.Я. Эфрон называет «скромную учительницу чешку, узнавшую, что М<арина> лишена стипендии» (