Бедная внучка, которая никогда тебя не видела [1177].
Бедная я.
Но — не грустить! Сегодня ночью в двенадцать я чокнусь с тобой (о, совсем тихо, мы оба с тобой не переносим шума).
Любимый, сделай так, чтобы я иногда видела тебя во сне.
В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили, как и в здешнюю жизнь, да? Ты меня опередил и заказал — не комнату, не дом — пейзаж, чтобы меня хорошо принять.
Я целую тебя в губы? в висок? в лоб? Лучше в губы, [ты ведь не мертвый] как вправду живого.
Любимый, люби меня иначе и сильнее, чем все. Не сердись на меня, — привыкни ко мне, ведь такой я останусь.
Что еще?
Слишком высоко, быть может? (…чрезмерная близость этого волнующего зрелища) <Над строкой: Не высоко, не далеко, еще нет, еще совсем близко, твой лоб на моем плече.>
Мой милый взрослый мальчик — ты.
Райнер, пиши мне! (Довольно глупая просьба?)
С Новым годом и прекрасным небесным новогодним пейзажем.
Bellevue, 31 декабря 1926 г., 10 часов вечера.
Райнер, ты еще на земле, не прошло еще суток!
Впервые — Души начинают видеть. С. 275–276.
В черновой тетради письмо (написано по-немецки) к Рильке записано перед письмом к Пастернаку от 1 января 1927 г.
1927
1-27. Б.Л. Пастернаку
<1 января 1927 г.>
Борис, он умер 30-го декабря [1178]. Не 31-го. Еще одна жизненная нелепость, неточность, промах. Последняя мелкая мстительность жизни — поэту. Новый свой век он начал 27 годом, любимой цифрой. «7 — meine Lieblingszahl!» {261}
Борис, мы никогда не поедем к Рильке [1179]. Не сбылось. Еще одно не сбылось. Отчего, Борис, ты и я так мало хотим, так и не пытаемся хотеть? Те, что ездили к Рильке, любили его меньше, чем ты и я. (Не оттого ли (малость хотения), что неверие.) Ich will nicht wollen — ich darf nicht wollen {262}. Откуда это? Что-то чту и чем-то брезгую, не стоит объяснять.
…Борис, у вас паспорта сейчас дешевые. (Читала накануне.) И нынче ночью (под Новый Год) мне снились: океанский пароход (я на нем) и поезд. Это значит, что ты приедешь ко мне и мы вместе поедем в Лондон. Строй на Лондоне, у меня в него давняя вера (помнишь тех потол<очных> птиц и твою замоскворецкую мятель).
Я тебя никогда не звала, теперь я тебя зову, теперь время. Мы будем одни в огромном Лондоне. Твой город и мой. К зверям пойдем. К Тоуэру пойдем (ныне — казармы). Перед Тоуэром [1180] маленький крутой сквэр, пустынный, только одна кошка из-под скамейки. Там будем сидеть. На плацу будут учиться солдаты.
Вырвем этот клок (бессмертия) у жизни. Раз. Час.
Видишь, Борис, втроем, в живых, все равно бы ничего не вышло. Я знаю себя: я бы не могла не поцеловать его руки, не могла бы поцеловать его руки даже при тебе, почти что при себе даже. Я бы рвалась и разрывалась, п<отому> ч<то> ведь еще этот свет. (Борис! Борис! Как я знаю тот! По снам, по воздуху снов, по разгроможденности, по точности снов. Чистота линий. Как я не знаю этого, как я не люблю этого, как я обижена в этом!) Тот свет, ты только пойми, свет, освещение, вещи, инако освещенные, светом твоим, моим.
На ТЕМ СВЕТУ — пока этот оборот будет, будет и народ. Но я сейчас не о народах.
— О нем. Слушай внимательно. Последняя его книга была французская Verger [1181]. Он устал от языка своего рождения.
(У меня, в 1916 г. —
Он устал от всемощности, захотел ученичества, схватился за неблагодарнейший из языков для стихов («poésie» — Dichtung {263}) — французский, опять смог, еще раз смог, сразу устал. (Не от немецкого.) Дело оказалось не в немецком, а в человеческом. Жажда французского была <вариант: оказалась> жаждой ангельского, тусветного. Книжечкой Verger он проговорился <вариант: обмолвился> на ангельском языке.
1177
Внучка Рильке — Кристина Зибер-Рильке (1923–1947). Рильке писал Цветаевой в письме от 17 мая 1926 г., что никогда не видел своей внучки (
1179
О предполагаемой будущей совместной поездке Цветаевой с Пастернаком к Рильке см. ее письмо к Рильке от 3 июня 1926 г.
1180
Toyэр (Тауэр) — знаменитый лондонский замок. Служил королевской резиденцией, затем тюрьмой для государственных преступников. В настоящее время — музей.
1182
Из стихотворения Цветаевой «Над синевою подмосковных рощ…» из цикла «Стихи о Москве» (