Или это — сознательно? Бессознательный страх страдания? Тогда вспомни его Leid {272}, звук этого слова, и перенеси его и на меня, после такой потери ничем не уязвимой, кроме еще — ТАКОЙ. Т.е. — не бойся молчать, не бойся писать, все это раз и пока жив, неважно.
Дошло ли описание его погребения. Немножко узнала о его смерти: умер утром, пишут — будто бы тихо, без слов, трижды вздохнув, будто бы не зная, что умирает (поверю!). Скоро увижусь с русской, бывшей два последних месяца его секретарем. Да! Две недели спустя получила от него подарок немецкую Мифологию 1875 г. — год его рождения. Последняя книга, которую он читал, была Paul Valéry (Вспомни мой сон).
Живу в страшной тесноте, две семьи в одной квартире, общая кухня, втроем в комнате, никогда не бываю одна, страдаю.
Кто из русских поэтов (у нас их нет) пожалел о нем? Передал ли мой привет автору «Гренады»? (имя забыла)
Версты эмигрантская печать безумно травит [1224]. Многие не подают руки. (Х<одасеви>ч первый). Если любопытно, напишу пространнее.
Передай Асе листочек, мои письма к ней не доходяг.
Впервые — НП. С. 321–327. СС-6. 268–272. Печ. по: Души начинают видеть. С. 289–294.
9-26. Б.Л. Пастернаку
<Середина февраля 1927 г.>
Борис! а это он тебя первый поздравил с Новым Годом! Через женщину. Через русскую. Почти через меня [1225].
Впервые — Души начинают видеть. С. 313. Печ. по тексту первой публикации.
Написано на обороте автографа поэмы «Попытка комнаты».
10-27. A.A. Тесковой
Bellevue (S. et О.)
31, Boulevard Verd
21-го февр<аля> 1927 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Спасибо за полноту слуха и передачи, еще больше — за мужество отстаивать отсутствующего [1226], не о себе в Париже говорю, о себе в жизни говорю. Все мои друзья мне о жизни рассказывают, как моряки о далеких странах — мужикам. (Le beau rôle, как видите, в этом уподоблении — n'est pas pour moi, — mais…je me fiche des beaux rôles!) {273}. Из этого заключаю, что я в жизни не живу, что́ впрочем ясно и без предпосылки. И вот Вы, мужественное сердце, решили меня — силой любви — воскресить в жизнь, — нет, не воскресить, ибо никогда не жила — а явить в жизнь. И что же — час прожила. Брэю [1227] и Слониму тоже, хоть не та же — благодарность.
А я наверное 11-го вечером, пока читалось и говорилось, как обычно летала по лестнице или варила на следующий день обед, п<отому> ч<то> к вечеру — как пишущий — не гожусь: целый день хотелось — нельзя было, можно — расхотелось, размоглось.
Кончила письмо к Рильке — поэму [1228]. Очень точный образец моих писем к нему, но полнее других, п<отому> ч<то> последнее здесь и первое там. Пойдет в № 3 Вёрст. Сейчас пишу «прозу» [1229] (в кавычках из-за высокопарности слова) — т.е. просто предзвучие и позвучие — во мне — его смерти. Его смерть в моей жизни растроилась: непосредственно до него умерла Алина старая Mademoiselle и непосредственно после (все на протяжении трех недель!) один русский знакомый мальчик Ваня. А в общем — одна смерть (одно воскресение). Лейтмотивом вещи не беру, а сами собой встали две строки Рильке:
На многое (внутрь) меня эта смерть еще подвигнет.
Внешне очень нуждаемся — как никогда. Пожираемы углем, газом, электр<ичеством>, молочницей, булочником. Питаемся, из мяса, вот уже месяцы — исключительно кониной, в дешевых ее частях: coeur de cheval, foie de cheval, rognons de cheval {275} и т.д., т.е. всем, что 3 фр<анка> 50 фунт — ибо есть конина и в 7–8 фр<анков> фунт. Сначала я скрывала (от С<ережи>, конечно), потом раскрылось, и теперь С<ережа> ест сознательно, утешаясь, впрочем евразийской стороной… конского сердца (Чингис-Хан и пр.). А Струве или кто-то из его последователей евразийцев в возродившейся (и возрожденской) Русской Мысли называет Чингис-Хамами [1231]. Впрочем, если немножко видите русские газеты — знаете. Я в стороне — не по несочувствию (большое!) — по сторонности своей от каждой идеи государства — по односторонности своей, м<ожет> быть — но в боевые минуты на лицо, как спутник.
1224
См., например, статьи о «Верстах» И. Бунина, Антона Крайнего (3. Гиппиус). В. Злобина в кн.:
1225
В одном из февральских писем к Цветаевой Пастернак вспоминал о своей встрече Нового года, когда первым, кто его поздравил, была его знакомая Лили Харазова. «Ты ни ее, ни, верно, о ней не знаешь… Я тебе м.б. когда-нибудь о ней расскажу и о том, как и чем она связана с Rilke» (
1226
Цветаева благодарит Тескову за рассказ о выступлении М.Л. Слонима 11 февраля 1927 г. (см. предыдущее письмо к A.A. Тесковой).
1227
Брэй. — Правильно: Брей Александр Александрович (1894–1931) — обрусевший англичанин, литератор, актер. Был соседом Цветаевой во Вшенорах под Прагой. Неоднократно выступал с чтением ее стихов (на литературном вечере в Праге 1 февраля 1925 г.; после выступления Цветаевой с воспоминаниями о Брюсове в Чешско-русской Едноте 22 октября 1925 г.; после доклада М.Л. Слонима о творчестве Цветаевой в Праге 11 февраля 1927 г. и др.).
1228
Поэма «Новогоднее», написанная Цветаевой 7 февраля 1927 г. и посвященная памяти P.M. Рильке, опубликована в «Верстах» (1928. № 3). (См.
1230
Неточная цитата из стихотворения Рильке «Gerüchte gehn, die dich vermuten» (вторая книга «Часослова»). У Рильке: «Dir liegt an den Fragenden nichts…»
1231
Возродившаяся «Русская мысль». — Журнал литературы и политики, издавался в 1880–1918 гг. в Москве. В 1921 г. П.Б. Струве возобновил его издание. Журнал выходил до 1924 г. в Софии, затем в Праге. Еще один номер, последний, увидел свет в Париже в 1927 г. (№ 1). О нем идет речь в письме Цветаевой. …называет Чингис-Хамами — из статьи H.A. Ильина «Самобытность или оригинальничание?», посвященной евразийству.
«…За последние двести лет Россия, якобы, утратила свою самобытную культуру, потому, что она подражала западу и заимствовала у него; чтобы восстановить, свою самобытность, она должна порвать с германо-романским западом, повернуться на восток и уверовать, что настоящими создателями ее были Чингис-Хан и татары…
…вся государственность от Петра I до Столыпина; вся поэзия от Державина до Пушкина и Достоевского; вся музыка от Глинки до Рахманинова; вся живопись от Кипренского до Сомова; вся наука от Ломоносова до Менделеева и Павлова… Где во всем этом здоровая и самобытная
Каждый раз, как я слышу эту „теорию“ и вхожу в ее атмосферу, я невольно вспоминаю некоторые жуткие моменты пребывания в советской Москве. Бывало так, что из-за грубых, невежественных и глупых распоряжений и рассуждений советской власти вдруг на момент выглядывало недвусмысленное и неприкрытое
Мы, пока еще, Слава Богу, не подчинены „евразийцам“; комсомол еще не весь „уверовал“ в чингис-ханство, не передал еще власть над русским улусом изобретательным приват-доцентам и не развернул еще своего грядущего урало-алтайского чингис-х-а-м-с-т-в-а…» (С. 26–27).