Полушучу, полузлюсь, целостно <вариант: полностью> страдаю. Ничего, Борис! То ли будет.
Два последних письма к тебе (в этом, к Святополку-Мирскому, свято-полчьем, неполученных) отправлены 8-го и 12-го мая. Первое — в ответ на Леф [1347] («Нашей поэме — цензор заря» [1348], отрывок, это я тебе как веху), второе — по-рассветное, о мире запретном, не имеющем взойти со дна.
Да, Борис, насчет гонорара. У нас здесь закон: в худшем случае ПОРОВНУ. Иные переводчики берут 1/3 — 2/3, автору переводимому, т.е. тебе. От праведных денег не отказывайся, купишь сыну башмаки <вариант: сапоги>.
Да! Родной мой, не смущайся, не считайся… Будь я в живых (т.е. значься я в твоей жизни) — <оборвано> Это ревность тех, у которых ничего нет, ни руки в руке, ни —— только мысль. И эта мысль вдруг отводится — к другому кому-то.
Мирский тебе может быть очень полезен. Тебя он не разлюбит, п<отому> ч<то> ты не женщина. Он многое для тебя сделает, издалека и вблизи.
Тебе ему так же (однородно) трудно писать, как мне. СПАСИБО. Но говорить с ним, предупреждаю, тру-удней, чем со мной.
Впервые — Души начинают видеть. С. 343–344. Печ. по тексту первой публикации.
34-27. Б.Л. Пастернаку
<31 мая 1927 г.>
Борис, я животное, я только вчера отправила твое письмо Святополку-Мирскому, вчера, 30-го, получив его 17-го. — А? — И вместе с просьбой Мирскому выслать мне очередное иждивение, обернув твою лирику в эту <пропуск одного слова>, облапив ее — ею. Он, конечно, кинется сперва на твое письмо, а на закуску мое — а? (Иждивение — мал<ая> сумма, раз в три месяца выпрашиваемая им для меня у английских друзей.) [1349]
Борюшка, ты взволновался о славе. Дай, пойму. …теряю свой час славы. Есть в этом горечь? Досада, пожалуй, и вот почему. [Если бы я была пон<ята> через 100 лет назад (я с ума сошла! вперед, конечно). Когда я пишу, я ни о чем не думаю, кроме вещи. Потом / Когда написано — о тебе. Когда напечатано — о всех <над строкой: и о каждом (единице всех)>.] И вот, мое глубокое убеждение, что печатайся я в России, меня бы все поняли — и тут же, — угадай, чье? — чтобы / да, да, все [из-за моей основной простоты], п<отому> ч<то> каждый бы нашел свое, п<отому> ч<то> я — много, множественное. И меня бы эта любовь — несла.
(Конечно, так лучше, всё лучше как есть.)
[Мне просто захотелось океанской волны, целого океана в одной волне, безличного заочного тысячегрудого — ох — при моем имени. И — своей поднятой головы в ответ. И — своего отсутствия в ответ]
(Борис! Слева стихи, справа письмо к тебе, пишу попеременно). Просто в России сейчас пустует тр<он>, по праву — не по желанию — мой. Говорю с тобой, как со своей совестью. Тебя же никогда не будут любить так, как Блока (Есенин — междуцарствие, на безрыбьи и…, ПОПЫТКА созд<ать>) ты избраннее меня, нужно родиться тобой, а я — через стихи — таких рождаю. (Кажется, прави<льно>.) Или, точнее: мой жест из: жил, сил, чего хочешь. Изымающий. Ты вводишь. Будучи введенным, нужно жить. Я вывожу и этим — предоставляю. Я — одна секунда в жизни читателя, толчок. Дальше — его дело, и боль<ше> ему не нужн<о>. <Писала ли?> тебе: [ты видимое превращаешь в невидимое, я невидимое — в видимое.] ты явное делаешь тайным, я тайное — явным: вывожу на свежую воду.
Но, чтобы вернуться к славе — моих книг в России нет и поэтому поэта нет [1350]. Не Маяковского же им любить — служебного, не Асеева — бездушного, не тебя — подсущного, когда они и сущего-то не видят, конечно, Борис, меня — с моими перебоями, перемежениями сокровения и откровений. Меня, Борис, — молнию, ту синюю вчерашнюю, бившуюся в мои окна в 2 часа ночи. Люблю ее! О — как больше луны!
Несоизмеримость I части и III. II — переход. Сейчас бы — Шмидта — с конца! III часть — настоящий ты. Читая «первенец творенья» я улыбнулась — не я одна — все присутств<овавшие>, и один из них: Дорвался! [1351]
Борис, всё это — знаки. Сегодня безумный день, лондонский туман. С утра сердце летело. (Ты не можешь себе представить до чего я редко что-нибудь чувствую, до чего я машинна. Между мной даже — с богемской горы к тебе — и мной сейчас — несоизмеримость [1352]. Первое чувство в ответ на какое бы то ни было собственное — изумление: Как! Значит — еще?..) Итак — и вот — Лондон в Мёдоне, дымная желтизна, потемнение — с минуты на минуту, о, я не могла дорваться до улицы — ник<огда> солнце так не повелительн<о>. Выйдя, выбежав — окунулась. [Домой!] Не шла — несло. После двух ночей гроз — синих!! — утро тумана. (Писавший утро туманное думал совсем о другом [1353], тум<ан> — стихия). Слов<ом> после тебя еще ты (и я тебя обожаю, в скобках). О, Борис, Борис, как всё — вместе идет. Последовательность: 1) моя, наконец, отсылка письма Мирскому, 2) твое письмо, 3) в тот же день Шмидт! — гроза, 4) в тот же вечер чтение его — гроза, 5) вчера письмо из Чехии с описанием выступления Маяковского [1354] и впечатлений от твоей прозы, впервые читанной, 6) нынче — одновременно — яйцо тумана (а в яйце я) и письмо Мирского в ответ на твое, привожу [1355] Борис!
1349
Святополк-Мирский помогал Цветаевой в течение нескольких лет. «Д.П. С<вятополк>-Мирский, все эти годы помогавший на квартиру, платежи прекратил», — писала Цветаева Тесковой 31 августа 1931 г. (
1350
Ср. в письме к Ю.П. Иваску от 4 апреля 1933 г.:
«В 1922 г. уезжаю за границу, а мой читатель остается в России — куда мои стихи (1922 г. — 1933 г.) НЕ доходят» (
1351
…«первенец творенья»… — Из третьей части поэмы «Лейтенант Шмидт». Дорвался! — Может это был Святополк-Мирский? См. начальные строки письма Цветаевой к Пастернаку от 15 июля 1927 г.
1352
…богемской горы. — См., например, в письме Цветаевой чешского периода (от 9 марта 1923 г.) к Пастернаку, где говорится о несостоявшейся их встрече:
«Все равно, это чудовищно, — Ваш отъезд, с берлинского ли дебаркадера, с моей ли богемской горы, с которой 18-го целый день (ибо не знаю часа отъезда) буду провожать Вас, — пока души хватит» (
1353
Писавший утро туманное… — Имеется в виду И.С. Тургенев, на стихотворение которого «В дороге» («Утро туманное, утро седое…»; 1843) был написан известный романс.
1354
Визит Маяковского в Прагу в 1927 г. состоялся в рамках его большого европейского турне и продлился в столице Чехии несколько дней (с 18 по 27 апреля). Он выступил в «Освобожденном театре» между номерами с чтением «Нашего» и «Левого» маршей, а на следующий день, 26 апреля, дал большой вечер в «Виноградском народном доме», где прочел доклад «10 лет 10-ти поэтов», поэму «150 000 000», отвечал на вопросы. На вечер собралось около 1500 человек. Описание вечера Маяковского Цветаева получила, скорее всего, от Анны Тесковой.