Не забудьте упомянуть и час.
Впервые — НП. С. 235–236 (с ошибкой в дате написания). СС-7. С. 85. Печ. по СС-7.
40-27. Б.Л. Пастернаку
15 июля 1927 г., тотчас же
Борюшка, в последнем письме я писала тебе, что буду писать — и отчасти что́ буду писать о Шмидте [1386]. В этом основном что́ мы не сходимся с Мирским (как после 10 дней дружбы вообще ни в чем не сходимся), недавно приехавшим и слышавшим III часть. Сходимся — в восторге перед ней и от нее — не сходимся в оценке I части — писем. Знай, что Мирский их оправдывает [(так нужно) и ссылается на будущее, знай, что я их не оправдываю и ссылаюсь на то же будущее] как историк, знай, что я их не оправдываю как поэт. Их — нет, тебя — целиком — в вещи — да. Борис, ты настолько огромное явление, что рассматривать Шмидта самого по себе ни мне, ни другим твоим любящим не удастся. Шмидт как этап. Шмидт в контексте, скажем предположительно, Спекторского [1387] — и последующего не знаю чего. Шмидт — document humain {308} сосланного на землю духа — Б<ориса> П<астернака> (Фауст — как этап.) Сам Б<орис> П<астернак> — как этап в истории Духа. И т.д. — ибо далее всегда есть: оно и есть ВСЕГДА.
Обо все этом, несколько иначе, я тебе уже писала, теперь о другом, тревожащем, — письма не доходят? Какая безнадежность — писать! О Борис, Борис, как я вечно о тебе думаю, физически оборачиваюсь в твою сторону за помощью, <оборвано>. Ты не знаешь моего одиночества [на которое, заметь, ни разу в жизни не жаловалась]. Кончила Поэму Воздуха. Читаю одним, читаю другим — полное — ни слога! — молчание, по-моему — неприличное, и вовсе не от избытка чувств! от полного недохождения, от ничего-не-понятости, от ни-слога! А мне ясно, и я ничего не могу сделать. Недавно писала кому-то в Чехию: — Думаю о Б<орисе> П<астернаке>, как ему ни трудно, он счастливее меня, п<отому> ч<то> у него есть двое-трое друзей-поэтов, знающих цену его труду, у меня же ни одного человека, который бы — на час — стихи предпочел бы всему [1388]. Это — так. У меня нет друзей. Есть дамы — знакомые, приятельницы, покровительницы, иные любящие (чаще меня, чем стихи, а если и берущие в придачу стихи, то, в тайне сердца, конечно стихи 1916 г.). Для чего же вся работа? Это исписывание столбцов, и столбцов, и столбцов — в поисках одного слова, часто не рифмы даже, слова посреди строки, почему не знаю, но свято долженствующего звучать как — , а означать — . Ты это знаешь. Борис, я обречена тебя любить, все меня на это толкает, прибивает к тебе, как доску к берегу, все бока облом<аны> о тебя. Еще одно: недавно среди дня неожиданно свалилась в сон. У меня в комнате маленький серый диван — мышиный — дареный, если вытяну ноги, свисают на аршин, так во́т — свалилась, сплю. И такое глубоч<айшее> при<виделось>, не безымянное, не кто-то — ты. Я о тебе не думала, ни о чем, только знала: спать! Очнувшись, вспомнила ведьм: Та́к, а не иначе. Вообще, Борис, разъясни мне и одновременно знай — откуда это свободное уверенное двигание в воздухе, которым в жизни не дышал! Ведь — ни одного спиритического сеанса за жизнь (брезгую!), ни одного антропософского заседания, ни шприца кокаина, ничего. Откуда — опыт, точное знание, не-удивление, свойственность, осведомленность. Вот для чего ты мне — главное — нужен, вот на что, говоря: на тебя! — надеюсь, — вхождение ногами в другой мир, рука об руку. Так: выйти из дому, по лестнице, мимо швейцара, всё честь-честью, и вдруг, не сговариваясь, совместно единовременно оттолкнуться — о, на пядь! — Борис, еще одно: моя пустота. Беспредметность моего полета. Странно, что здесь, якобы за пор<огом> чувств, мои только и начинаются. В жизни я уже почти никогда не чувствую, и это растет. Не знаю, что́ со мной сталось. М<ожет> б<ыть> — били, били, забивали, задуряли — что-то и окаменело, перестало. Я просто притерп<елась> к боли (NB! моя единственная возможность <вариант: мой провод> чувства), боль стала состоянием и пребыванием, все болевое уже попадает в боль. — Можешь ли ты меня понять. — Нечувствование острий, в готовое. Даже физически: беру раскаленное — и не чувствую, все говорят: липы цветут — не слышу, точно кто-то — бережа и решив — довольно — залил меня, бескожную, в нечто непроницаемое. Помнишь Зигфрида и Ахиллеса? Помнишь липовый лист одного и пяту другого? [1389] — Ты. —
Мой родной, ты наверное переоцениваешь мою книгу стихов [1390]. Только и цены в н<ей>, что тос<ка>. Даю ее как последнюю лирическую, знаю, что последнюю. Без грусти. То, что можешь — не должно делать. Вот и все. Там я все могу. Лирика (смеюсь, — точно поэмы не лирика! Но условимся, что лирика — отдельные стихи) служила мне верой и правдой, спасая меня, вывозя меня, топя меня и заводя каждый час по-своему, по-мо́ему. Я устала разрываться, разбиваться на куски Озириса [1391]. Каждая книга стихов — книга расставаний и разрываний, с фоминским / перстом Фомы в рану между одним стих<отворением> и другим [1392]. Кто же из нас не прост<авлял> тирэ без западания сердца: А дальше? От поэмы к поэме промежутки реже, от раза до разу рана зарастает. Большие вещи — вспомни Шмидта — stable fixe {309}, лирика — разовое, поденное, вроде нищенства или грабежа с <нрзб.> счаст<ливого> часа. (Если попадет в твою лирическую волну — посмейся!)
1386
…писать о Шмидте. — В коммент. к этому письму приведены выписки из несохранившегося письма Цветаевой (от 24 июня):
«Я не твой критик, Борис, я твой биограф, — духописец. Такова будет моя статья о Шмидте, зорче и жестче, чем ждешь. Из будущего <
Есть порядок вещей, в котором, кстати, оказывается все, что не „в порядке вещей“, весь ты. И каждая твоя строка наперед — не как сама, а как ступень. Ты, целиком, всегда прав. И каждая твоя (моя) строка — ошибка, если бы не было последующей. Весь Шмидт, Борис, весь ты — вопрос контекста, соотношения слогов, слов, четверостиший, частей, перевода вовнутрь — где конец?! Каждая ступень лестницы права — вот! Формула. <
Но я не хочу, чтоб Шмидт в твоей жизни был еще раз (Нарым)» (
Нарым, Нарымский край — в Томской губернии место ссылки политических заключенных.
По поводу возможной будущей статьи Цветаевой Пастернак отозвался позднее:
«Ты несколько раз думала писать о Шмидте, а теперь — даже и статью. Прости, что не успел вовремя тебя остановить, хотя еще есть время. Ни мне, никак, Марина! Прошу тебя! Мало у тебя своего, неотложного. Не возражай, что, мол, и это „свое“. Тогда ведь я еще скорее скажу тебе, что — твое, да не мое, против твоего такого, что и мое, — и мы заспоримся до бесконечности. Статью, разбор! Да ведь это Сизифов труд, и вдесятеро нарымистее исходного нарыма» (
1387
Спекторский — «Спекторский», роман в стихах. Пастернак писал его с 1924 по 1930 г. и публиковал частями в альманахах и журналах. В письме от 21 июня 1926 г. Цветаева сообщает Пастернаку, что получила от него журналы. Возможно, среди них были и с публикациями глав из романа («Ковш», «Круг» и др.). Отдельной книгой «Спекторский» вышел в 1931 г.
1388
В опубликованных текстах, в том числе издании писем Цветаевой чешской подруге Анне Тесковой (без купюр) приведенного фрагмента нет.
1389
Зигфрид — герой германского эпоса. Чтобы стать неуязвимым для врагов, Зигфрид омывался в крови дракона, но на спину ему упал липовый листок и сделал беззащитным сердце. Пята Ахиллеса. — См. коммент. 3 к письму к O.E. Колбасиной-Черновой от 9 июня 1925 г.
1392
Согласно Библии, апостол Фома не поверил в воскресение Иисуса, пока «не увидел на руках Его ран от гвоздей и не вложил перста свои в раны…».