Борис, выпила всю твою петербургскую ночь, вобрала и не захлебнулась. Всю Неву, всё небо над ней, все баржи с грузом, всего тебя — с грузом неменьшим — хотя бы одной моей любви к тебе. — «Где вода? Быки выпили». А знаешь как быки пьют? С деревьями <вариант: дубами, мостами>, с берегами. Твой цветочек растравителен, п<отому> ч<то> с сквера Христа Спасителя, где я постоянно, все весны, лета и осени Революции гуляла с Алей. Пойди, во имя мое, к плотине. Там всё одиночество тех моих годов. Але было 5 лет, она читала андерсеновскую Русалочку, плотина шумела, я спала. И еще на берегу спала, на узкой полоске, у самой воды, под какой-то большой стеной. От голода и от солнца. Где ты был те года́? —
Рада за тебя и Есенина. Помирились [1487]. Ты, конечно, знаешь о страшном конце Дункан [1488]. Моя первая мысль была: «Почувствовал ли что-нибудь Есенин?» Оборот на Москву <вариант: Пр<осто> — оглянулась на Москву, когда уже было поздно>, — в которой его уже нет. Конец, страш<ный> вдвойне: Автомобиль (дети) и шарф (Есенин). 2) Шарф, второе я ее танца, — танец семи покрывал. Веющее — удавило. Вздымавш<ееся> утянуло под колесо. Ее смерть доказ<ала>, что она в жизни ничего не выбирала, ее совсем не делала. О ней знаю только ее одно слово, из уст ее камеристки, с которой мы вместе уезжали из Москвы. «О les enfants ne devoient pas s'amuser du tout. C'est après 18 ans qu'on s'amuse» {320}. Мы тогда везли ее багаж: сорок сундуков, которые раскрывались и из-за которых мы стояли на всех границах. И знаешь, что в них было? Советские печи: кирпичи, трубы. Камеристка везла ее граммофон и наш вагон всю ночь не спал — от музыки и от радости. Есенин и Дункан улетели накануне, в Берлине он бывал у нас с Эренбургами. Ein verschmitztes Gesicht {321}: — Домой пора. — Как? — Да нужно, а уж как не хочется! То же самое, что в 15–16 году с Клюевым [1489].
Борис, был спор о церкви, и я была беззащитна, п<отому> ч<то> за мной никого не было, даже моей собственной тоски по ней. Была моя пустота, беспредм<етность>: постыдная и явная. Вместо Бога — боги, да еще полубоги, и что ни день — разные, вместо явн<ого> святого С<ебастьяна> — какие-то Ипполиты и Тезеи, вместо одного — множество, какой-то рой грустных бесов. О, я давно у себя на подозрении, и если меня что-нибудь утеш<ает>, то это — сила всего этого во мне. Точно меня заселили. Борис, я ведь знаю, что совесть больше, чем честь, и я от совести отворачиваюсь. Я ведь знаю, что Евангелие — больше всего, а на сон грядущий читаю про золотой дождь Зевеса [1490] и пр. Я читала Евангелие и могу писать Федру, где всё дело в любви женщины к юноше. Если бы я то оспаривала, нет я знаю, что больше и выше нет, а все-таки не живу им. Если бы я [соблазнялась чем-либо. И если бы я еще соблазнялась не-евангельским] И если бы я еще была Федрой — нет, <пропуск одного слова>. Видимо, не люб<я> ни зем<ли>, ни неба, я наст<олько> здесь, к<ак> наст<олько> та<м>, люблю средн<ее> т<о> трекл<ятое> тр<етье> царство, за которое даже не стою́.
Впервые — Души начинают видеть. С. 397–400. Печ. по тексту первой публикации.
1487
Цветаева, видимо, намекает на известный факт ссоры Пастернака с Есениным (см. там же. С. 593). Пастернак в письме к Цветаевой от 2 октября 1927 г. писал по этому поводу: «Бесследно растворено и становится преданьем то, что однажды довело меня до озверенья» (
1488
14 сентября 1927 г. Айседора Дункан погибла в результате несчастного случая в Ницце, задушенная шелковым шарфом, намотавшимся на ось колеса автомобиля.
1489
По-видимому, речь идет о близких отношениях Есенина и Клюева, которые их связывали в 1915–1917 гг.
1490
Этот образ возник из греческого мифа о Зевсе, который, пленившись красотой Данаи, явился к ней в виде золотого дождя.