Борис, с рождения моей второй дочери (родилась в 1917, умерла в 1920 г.) прошло 7 лет [87], это первый ребенок который после этих семи лет — постучался. Борис, если Вы меня из-за него разлюбите, я не буду жалеть. Я поступила правильно, я не помешала верстаку жизни (совсем гётевское наблюдение и определение и даже форма, — только Гёте бы вместо жизнь сказал природа. О «Детстве Люверс» — потом [88]), я не воткнула палки в спицы колеса судьбы. Это единственное, что я что́. Да, Борис, и будь этот ребенок у меня от первого прох<одимца>, он все-таки был бы, п<отому> ч<то> он захотел через меня быть. Да, Борис.
Впрочем, Вы мудры и добры, — зачем всё это? Горечи моей Вы не сможете не прочесть уже с первой буквы февраля. Ни о радости, ни о горечи я говорить не буду, — <оборвано>
А если это будет дочка — значит, сын впереди.
Я назову его Борисом и этим втяну Вас в круг.
Борис, я закончила большую вещь — I часть трилогии «Тезей»: Ариадна. Приступаю ко второй [89]. В «Современных Записках» (XXI кн.) есть моя проза, из советских записей [90], — достаньте и прочтите. Часть сказки «Мо́лодец» уже отпечатана, выйдет к Рождеству, пришлю. (Здесь очень неисправные типографии) <оборвано>
Впервые — Души начинают видеть. С. 99–100. Печ. по тексту первой публикации. В HCT. С. 308–309 — вариант письма (с незначительными разночтениями) с включением приписок 1933 г.
29-24. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 17-го октября 1924 г.
Дорогая Ольга Елисеевна, Когда отошел Ваш поезд, первое слово, прозвучавшее на перроне, было: «Как мне жаль — себя!» и принадлежало, естественно Невинному [91]. (Придти на вокзал без подарка, — а? Это уже какая-то злостная невинность!)
Потом мы с ним пошли пешком — по его желанию, но не пройдя и двадцати шагов оказались в кафе, тут же оказавшемся политическим и даже преступным местом сборища здешних чекистов. Невинный рассказывал о Жоресе [92] и чувствовал, что делает историю.
Засим он — в В<олю> Р<оссии>, мы — почти, т.е. в тот магазин шерсти, покупать С<ереже> шершти [93] на кашне. Выбрали, в честь Вашего отъезда, траурную: черную с белым, явно — кукушечью. Да! Вдоль всего Вацлавского [94] глядели вязаные куртки и платья, причем Невинный на самое дорогое изрекал: «Вот это», так весело и деловито, точно я (или он) вправду собираемся купить.
У остановки 5-го номера столкнулись с В<иктором> М<ихайловичем> [95], и я, радостно: — «А мы только что проводили О<льгу> Е<лисеевну>. Сколько народу было!»
И он, улыбаясь: «Значит, с вокзала?»
Ничего не оставалось, как подтвердить: «Да».
Невинный мялся, и мы его отпустили.
У К<арба>сниковых [96] нас ждало некое охлаждение, выразившееся в форме одной котлеты на брата, без повторения. Съели и котлету и охлаждение.
— «Только ра-а-ади Бога, М<арина> И<вановна>, не беспокойтесь, не приезжайте ни прощаться, ни провожать» [97], — раза три сряду, на разные лады, с все возрастающей настойчивостью.
И тетка, как в тромбон: «И мебель увезут».
Перед уходом она кровно оскорбилась на меня за то, что я не смогла ей во всей точности указать, где и как в данный час переходят границу. — «Я же совершенно вне политики, да ведь это ежедневно меняется, откуда мне здесь, в Праге, знать?!»
И она, оскорбленно и хитро подмигивая:
— «Наоборот, как Вам здесь, в Праге, не знать, когда у Вас все друзья политические, Вы просто не хотите мне сказать!»
Простились холодно: А<нна> С<амойловна>, очевидно, почуяла, что я всем ее сущим и будущим отпрыскам (или это только у мужчин отпрыски? у женщин, кажется, птенцы) — или птенцам — предпочитаю хотя бы худшую строку худшего из поэтов и это вселяло хлад.
Ах, к черту! Надоели чужие гнезда.
А ночью видела во сне Дорогого [98], — мы с ним переносили груды стекла — всё такие изящные «вещички» — он устраивал квартиру — я помогала, и у него, кроме стаканчиков и рюмочек, ничего не было. Но помню, что я плакала, хотя ничего не разбила, даже проснулась в слезах.
87
Дочь Цветаевой Ирина умерла от голода в детском приюте в Кунцеве на окраине Москвы. См. письма к В.К. Звягинцевой и A.C. Ерофееву в 1922 г. (
88
Сохранились наброски неосуществленной статьи Цветаевой о прозе Пастернака, сделанные после чтения «Детства Люверс» (см.
89
Речь идет о двух пьесах Цветаевой: «Ариадна» (при первой публикации «Тезей») и «Федра». Последняя была завершена лишь в конце 1927 г.
92
Жорес Жан (1859–1914) — руководитель Французской социалистической партии, основатель газеты «Humanité» («Юманите»). Стал жертвой политического убийства накануне Первой мировой войны.
93
Шершть — в шутку произносимое в семье Цветаевой слово «шерсть». В письме к A.B. Черновой маленькая Аля Эфрона писала:
«Знаете, Ади, нашлась такая вещь, что излечила маму от боязни автомобилей: шершть. Вот в чем дело: какой-то добрый мокропсинский ангел научил маму вязать, причем не удовлетворилась уже одной голубой ею связанной шалью, а сейчас без передышки принялась за другую, цвета какао на воде. <…> Так вот, если мама стоит посредине Vaclavskeho namesti или Nàrodni třidy и видит шершть, то она, не взирая ни на какие автомобили, мчится напролом и ищет, какая будет будущая шаль: будущая шаль будет цвета какао… на молоке» (
В дальнейших письмах Цветаева употребляет слово «шершть» неизменно в такой форме.
96
Карбасниковы — Николай Николаевич (1885–1983), сын известного дореволюционного издателя, и его жена Анна Самойловна (урожд. Алянская: 1885–1986).