Один страх, Борис, — твоей доверчивости и щедрости в радости. Пойдешь по разным Маяковским и Асеевым разносить заразу бездны, учуют, полетят, напишут, и хорошо, конечно, и ты не будешь фактически — первым, что в данную минуту — и через 100 лет — мне — истории — важно. Ах, если бы я могла отсюда заткнуть тебе глотку! Будь я с тобой, знаешь, что бы я сделала: защелкнула бы тебя на ключ: пиши, потом — толчок в спину — неси. — Точное мое хотение: брось всё остальное и приним<айся> тотчас же. Отстояться — отслоиться — вздор. Отстояться — часто <подчеркнуто дважды> — рассосаться! Ведь это же болезнь, Борис, если моя — fièvre pourpre {340} (Св. Августин) [1537], то твоя — fièvre-azur? {341} нет — éther {342}, м<ожет> б<ыть>, не важно, сам найдешь.
А теперь о маленькой частности. «Я взял с собой Женю» — первая мысль: счастливец! с таким отцом — такое! И — укол. И весь сеанс кинематографа — душевная щемь — тоска, нежелание вернуться к письму. Только много потом озарило: да вовсе не с мальчиком! И — странно — полный покой, точно ты один летал <над строкой: и летчик>. Тут я ревновала конечно к предвосхищенным воспоминаниям его, отстоящим в будущем, в котором — если вспомнит 70 л<ет> — меня конечно не будет. В этом полете его с тобой была моя смерть: моя нечислимость в твоей жизни — в его воспоминаниях. Мое двойное отсутствие. А так —
[А Женя — что ж, современница [1538]]
А вот моя встреча с авиацией. В Трианоне. Месяца три назад. Разгар лета и леса, деревья внуки тех деревьев, под которыми бегал дофин с сестрою. Ни души! Спиленный дуб. — Считание кругов. — Считают из серед<ины> к окружн<ости> — С<ережа>, и обратно — жена Сувчинского [1539]. Так как направлений только два, [а я третья] уступаю, ничего не считаю, гляжу в небо и, кстати, на очередной авион, который вдруг начинает трещать (С: «Глядите! Глядите!») и падать с чем-то черным рядом. — Разбился. — Летим. Бог весть откуда — только что парк был пуст — со всех сторон люди. Сторож, потерявший ключ от ближайшей калитки. Упал рядом, но за оградой парка, т.е. за рвом, пробуем прыгнуть — глубина и вода, бежим рвом, ров не кончается, словом, когда подходим к фруктовому садику {343}, в который суждено было упасть летчику — от авиона ни следа: в щепы! Карета скорой помощи — на́ смерть. Протискиваемся: вроде Муркиных игрушек к вечеру водворения: жесть, фанера, куски шелка — легчайшее, ненадежнейшее, что́ есть. И эти лоскутья, клочья, осколки жадно разбирает толпа, особенно женщины, особенно мальчики. Porte-bonheur {344} вроде дерева висельника? Киплю и — через минуту — в руке зазубренная щепа: на память — для Али. Домой — т.е. к верс<альскому> вокзалу — бесконечн<ым> шоссэ, мимо лавчонок и трактиров, серебром застав. — Так они вправду серебряные?
Разбившийся на самых днях должен был лететь в <нрзб.>.
NB! Если бы ты видел морду (широкую, умную, бритую, барскую, — лицо Воскресения из Человека, который был Четвергом) [1540], с которой П.П. Сувчинский просил у меня твой адрес: — «А можно адрес Пастернака?» Как-то и опасливо и умоляюще и развязно. Он верно думал, что я и с ним начну как с Мирским: Через год-де, да еще <оборвано>
Впервые — Души начинают видеть. С. 415–417. Печ. по тексту первой публикации.
77-27. C.H. Андрониковой-Гальперн
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d'Arc
28-го Октября 1927 г.
Дорогая Саломея,
Ни йоты, ни тени, и дезинфекция и чистка, все в порядке, жажду Вас видеть, спасибо за иждивение, целую, жду письма.
Впервые — СС-7. С. 110. Печ. по тексту первой публикации.
78-27. Б.Л. Пастернаку
<Конец октября 1927 г.>
Дорогой Борис, начнем с конца, все живы-здоровы, дезинфекция была, можем я — писать, ты — читать без примесей и примылов <вариант: без помощи огня и воды>. Приняла после болезни по крайней мере десять ванн. А о голове своей: «Не трогать! свеже-выбрита»… [1541] Брилась семь раз, тупя и копя бритвы, дольше С<ергей> Я<ковлевич> отказался. Брили меня все кому не лень, были и такие, которые никогда не брили и на моей голове учились. Сейчас у меня — нее — множество сочувствующих, сообрастающих. Волосам моим нынче седьмой день.
1537
Св. Августин переболел в детстве скарлатиной (scarlet fever — «алая (пурпурная) лихорадка» —
1538
Т.е. первая жена Пастернака, Евгения Владимировна (урожд. Лурье; 1898–1965), мать Жени Пастернака. Художница.
1540
Воскресенье. — Герой романа английского писателя Гилберта Кита Честертона (1874–1936) «Человек, который был Четвергом» (1908), олицетворяющий зло. На его чудовищно огромное лицо невозможно было смотреть вблизи. Ср. в эссе Цветаевой «Эпос и лирика современной России»:
«У Маяковского тоже есть детали, весь на деталях, но каждая деталь с рояль. (По временам физика стихов Маяковского мне напоминает лицо Воскресенья из „Человека, который был Четвергом“ — слишком большое, чтобы его можно было мыслить.) Оптом — Маяковский. В розницу — Пастернак» (
1541
Измененная первая строка стихотворения Пастернака «Не трогать»: «Не трогать, свежевыкрашен» (из цикла «Книга степи», сборник «Сестра моя жизнь»).