Ваше иждивение получено и завтра же будет Вам отправлено. Подала прошение и на февраль, — не знаю, добрая воля Л<яцко>го. В прошении (свободное творчество!) упомянула о катастрофическом стечении обстоятельств — красноречиво. Написала и подписала за Вас три бумаги (расписку, доверенность С<ережи> и прошение) — Вы бы удивились аккуратности своего почерка. (Единственное в чем Бог меня лишил размаху!) — Словом, все сошло, авось, еще сойдет.
Сказки дошли [227], к великому восторгу Али. Читает и переводит каждый день по две страницы, — хватит до седых волос. Читаю и вспоминаю свое детство, — тот особый мир французского духа в доме. Я не знаю, куда все это уходит. Когда другие рассказывают о своей жизни, я всегда удивляюсь нищете — не событий, а восприятия: два, три этапа, эпизода: школа (до школы, обыкновенно, не числится), «первая любовь», ну, замужество или женитьба, словом то, что можно зарегистрировать в чешской «студенческой легитимации». Ну, а остальное? Остальное либо не числится, либо его не было. Отсюда верность одному (одной) или, наоборот, бездушная погоня за всеми. — Скучно. Скудно. Нудно. — Так я, недавно, встречала Новый (старый) год, — с такими. Множество барышень (дам, mais plus ça change, plus c'est la même chose) {48} в разных — одинаковых — платьях, все с пудреницами, с палочками духов и кармина, с кудерьками и сумочками, хихикающие, щебечущие, — рыжие, русые, черные, — все как одна. Я весь вечер просидела мрамором, — не от сознания своей божественности, а от полной невозможности (отсутствия повода) вымолвить слово. И мужчины такие же, — точно их не рождали, а производили — массами. Лучше всех был старик Чириков, ненасытный в своем любовном любопытстве к жизни. Ненасытный и неразборчивый.
О, мне скучно!
Была, наконец, у врачихи (с Муной). Посоветовала мне возможно больше стирать белья для укрепления мускулов живота. (1917 г. — 1925 г. — 8 лет укрепляю!) Советует лечебницу «Госуд<арственной> Охраны матерей и младенцев» — пахнет Сов<етской> Россией единственное утешительное, что на острове [228]. Советует еще переезжать в Прагу (ку—да? к Невинному, за решетку?!) возможно раньше, п<отому> ч<то> «постоянно случается на 2–3 недели раньше». Но переезжать мне некуда, посему буду сидеть во Вшенорах до последнего срока. Про близнецов ничего не говорила, — очевидно, Прага не повлияла.
Ни о «Романтике» (пьесе), ни о «Мо́лодце» ни слуху, ни духу. «Дорогой» на письма не отзывается (два деловых). Третьего не дождется, а я м<ожет> б<ыть> не дождусь ни «Мо́лодца», ни «Романтики», ни геллера. Но не могу же я стучаться в человека, как в брандмауэр! {49}
А у Муны с Р<одзевичем> к концу [229]. Недавно их вместе встретил монах. «Такая неприятная сцена: у нее глаза полные слез, он усмехается, — какие-то намеки»… Мне ее жаль, хотя я ее не люблю. Монах сейчас живет в Беранеке [230], занимает ответственный пост (обратный большевицкому), тратит огромные деньги, а костюм (и воротник!) все тот же. Ну, что бы ему подарить мне 10 тыс<яч>>?! Просто уронить! — Роковое отсутствие воображения. —
С<ережа> много пишет. Очень занят театром. Совмещает пять (бесплатных) должностей. Невинно и невольно кружит головы куклам. В постель сваливается как жнец на сноп. (Или на сноп нельзя свалиться?) — Ну, как в пропасть! — Худеет, ест, и еще ест, и еще худеет. («У Вашего Сережи глаза как у Вия» — моя любовь, m<ada>me Андреева [231].) В ужасе от предстоящих Госуд<арственных> экзаменов. — Все его ублажают, и никто не платит ни копейки. Скоро выходит 2-ой номер журнала с его статьей [232]. Вышлем.
Целую крепко Вас и Адю. Еще раз — спасибо за книжку.
P.S. Пишу утром, с отвращением озираясь на невынесенные помои, непринесенные угли, неподметенную комнат, нетопленую плиту.
19-го января.
Только что пришли Ваши две открытки. Вы спрашиваете: как со стипендией Р<озен>таля? [233] Все, что я об этом (от Вас) знаю — что не дает стипендий заочно и что для успеха дела нужно быть в Париже. Это Вы мне писали уже давно, в последнем Вашем письме (коротенькой карточке) Вы о Р<озента>ле не упоминаете. — Что я могу ответить? Что в П<ариж> сейчас ехать — ясно — не могу и не смогу, думается, еще долго. Если бы чехи согласились выдавать мне ссуду заочно — тогда другое дело, но сейчас не время об этом просить, все эти ссуды на волоске, — от 15-го до 15-го, приходится радоваться, что еще месяц прожили. Во всяком случае, раньше как мес<яцев> через семь никуда не смогу тронуться, да и то при исключительно благоприятных обстоятельствах. Лето пройдет — посмотрим. Не скрою, что в ужасе от перспективы еще одной такой зимы, но м<ожет> б<ыть> с ребенком мне будет столько дела, что вообще отучусь чувствовать. Моя беда — в бодрствовании сознания, т.е. в вечном негодовании, в непримиренности, в непримиримости. Пока. —
229
Родзевич позже говорил в частной беседе:
«Моя женитьба — это оппортунизм, мне нужно было устроиться в Париже. У меня не было любви к М. Б<улгаковой>, но женитьба обеспечивала быт» (Лосская В.С. 104).
См. также письмо Цветаевой к A.B. Черновой от 1 июля 1926 г.
232
Речь идет о журнале «Своими путями», в № 3–4 которого (январь-февраль 1925) была опубликована статья С.Я. Эфрона «Церковные люди и современность».