Прага, 30-го марта, воскресенье 1924 г.
Милый Гуль,
Какой у Вас милый, тихий голос в письме, все интонации слышны, — кроткие. Как я тронута, что Вы меня вспомнили — с весной, есть особая память: по временам года?
Помню один хороший вечер с Вами — в кафе. Вы всё гладили себя против шерсти, и я потом украла у Вас этот жест — в стихи [22]. Тому почти два года: из России я выехала 29-го апреля 1922 г. [23] Скучаю ли по ней? Нет. Совсем не хочу назад. Но Вас, мой безрадостный и кроткий Гуль, понимаю. Редактируете «Накануне»? [24] Не понимаю, но принимаю, потому что Вы хороший и дурного сделать не можете.
Вам, конечно, нужно в Россию, — жаль, что когда-то, в свое время, не попали в Прагу, здесь хорошо, я ее люблю.
У меня, Гуль, эту зиму было мною слез, а стихов — мало (сравнительно). Несколько раз совсем отчаивалась, стояла на мосту и заклинала реку, чтобы поднялась и взяла. Это было осенью, в туманные ноябрьские дни. Потом река замерзла, а я отошла… понемножку. Сейчас радуюсь весне, недавно сторожила ледоход, не усторожила, — лед тронулся ночью. И — ни одной просини, прозелени: у нас ледоход синь! [25] Здесь цвета пражского неба. Но все-таки хорошо, когда лед идет.
Странно, что в Россию поедете, Где будете жить? В Москве? Хочу подарить Вам своих друзей — Коганов, целую семью, все хорошие. Там блоковский мальчик растет — Саша, уже большой, три года [26]. Это очень хороший дом. Вам там будет уютно. Повезете мою книгу — поэму «Мо́лодец», через неделю начнет печататься в здешнем из<дательст>ве «Пламени». Надеюсь, что выйдет до Вашего отъезда, непременно Вам пришлю.
С прозой — ничего: лежит. Лежит и целая большая книгу стихов, после России, за два года. Много чего лежит, в Праге одно единственное из<дательств>о, и все хотят печататься. Предполагается целый ряд альманахов, в одном из них появится моя злополучная статья «Кедр» {17} [27]. У Волконского новая книга «Быт и бытие», ряд мимолетных вечностей, вечных мимолетностей. Хорошая книга [28].
А помните Сережину — «Записки добровольца»? (Не читали, но я Вам о ней писала.) [29] Огромная книга, сейчас переписывается, оттачивается. Есть издатель, удивитесь, когда узнаете кто, сейчас не скажу, — боюсь cглазить. Вы эту книгу будете любить, очень хотелось бы переслать ее Вам в Россию.
Когда собираетесь? Только что перечла Ваше письмо, думала осенью, оказывается — весной. Когда весной? Передам через Вас письма Пастернаку и Коганам, посмо́трите обоих мальчиков, блоковского и пастернаковского, напишете мне. Мне очень важен срок Вашего отъезда, и вот почему: месяца три назад послала Пастернаку стихи: много, большая работа. Не дошли. В почту не верю, ибо за 2 года ни на одно свое письмо в Россию не получила ответа. Сейчас посылаю те же стихи Любовь Михайловне [30], с мольбой об оказии, верной, личной, п<отому> ч<то> не только стихи, но письмо, очень важное, первое за год, ответ на его через нее полученное.
Невозможно же переписывать в третий раз!
Хорошо бы, если бы снеслись с Л<юбовью> М<ихайловной>. Она скоро уезжает из Берлина.
Стихов новых не посылаю, милый Гуль, п<отому> ч<то>, очень занята перепиской, но до Вашего отъезда непременно пришлю «Поэму горы», написанную этой зимою. Хорошо бы «Мо́лодец» вышел до Вашего отъезда.
Гуль, дружу с эсерами, — с ними НЕ душно. Не преднамеренно с эсерами, но так почему-то выходит: широк, любит стихи, значит эсер. Есть еще что-то в них от старого (1905 г) героизма. Познакомилась с Керенским, — читал у нас два доклада [31]. Вручила ему стихи свои к нему (<19>17 г.) и пастернаковские [32]. Взволновался, дошло.
Мне он понравился: несомненность чистоты. Только жаль, жаль, жаль, что политик, а не скрипач. (NB! Играет на скрипке.)
С правыми у меня (как и у С<ережи>) — холод. Тупость, непростительнейший из грехов! Сережа во главе студенч<еского> демокр<атического> союза IV — хороший союз, если, вообще, есть хорошие. Из 1-го безвозвратно ушел. Дружу еще с сыном Шингарева [33] — есть такие святые дети. 29 л<ет>, с виду 18 л<ет>: — мальчик. Уединенный. Весь — в 4-ом измерении. Туберкулез. Сейчас в Давосе.
Да: Как вы думаете, купит ли Госиздат мою последнюю книгу стихов? Именно: купит, а не: возьмет. Меня там, два года назад, очень любили, больше, чем здесь. Но я, очевидно, не возобновив сов<етского> паспорта — эмигрантка? Как быть? Посоветуйте. Не хочется переписывать целой большой книги, да еще по-новому, на авось. И, вообще, корректно ли?
22
Упомянутую Цветаевой встречу в берлинском кафе позже вспоминал и Роман Гуль:
«Марина Цветаева быстро шла по Кайзераллее. Мы зашли в большое белое кафе с гремящим, негрским джазбандом. За кофе она читала новые стихи — с придыханием, неразборчиво» (
Описывая встречу в кафе, Гуль продолжал:
«Я проводил рукой по голове. Через год Цветаева вернула жест обратно (извинившись за масть): Вкрадчивостью волос, / Вгладь и в лоск, / Оторопью продольной / Синь полуночную масть Воронову // Вгладь и всласть / Оторопи вдоль — ладонью» (
Речь о стихотворении Цветаевой «Вкрадчивостью волос…», вошедшем в сборник «После России» (1928). См. также письмо к Р.Б. Гулю от 11 апреля 1924 г.
25
Ср. стихотворение «Четвертый год…» (1916): «…Льдины, льдины / И купола. <…> / Синий / Взор — озабочен…» (
26
Коганы. — П.С. Коган и H.A. Нолле-Коган (см.
28
С. Волконский. «Быт и бытие. Из прошлого, настоящего, вечного» (Берлин: Медный всадник, 1924). Книга была посвящена Цветаевой. Объясняя причины своего посвящения, Волконский писал в предисловии:
«Однажды Вы мне писали, что нравится Вам, как я быстро от неприятных вопросов быта перехожу к сверхжизненным вопросам бытия. И тут же я подумал, какое было бы красивое заглавие — „Быт и Бытие“. Но как, подумал я, трудно написать такую книгу, которая бы такому заглавию соответствовала. Признаюсь, когда я начал, я совсем не думал, даже забыл об этом заглавии и только на восьмой главе, говоря о русском уездном городе, вдруг почувствовал, что я ведь именно об этом пишу. Такова история заглавия, — Вы видите, что оно принадлежит Вам.
Но не одно только слово, не один словесный звук Вам принадлежит. Принадлежит Вам и содержание этого звука, то есть раскрытие его содержания.
Это было в те ужасные, гнусные московские годы. Вы помните, как мы жили? В какой грязи, в каком беспорядке, в какой бездомности. Да это что! А помните нахальство в папахе, врывающееся в квартиру? Помните наглые требования, издевательские вопросы? Помните жуткие звонки, омерзительные обыски, оскорбительность „товарищеского“ обхождения? Помните, что такое был шум автомобиля мимо окон: остановится или не остановится? О, эти ночи!..» (С. 10).
30
Эренбург Любовь Михайловна (урожд. Козинцева; 1900–1970) — художница, вторая жена И.Г. Эренбурга.
31
Знакомство Цветаевой с А.Ф. Керенским состоялось во время его приезда в Прагу в середине февраля 1924 г. Во время одного из его публичных выступлений Цветаева преподнесла ему свой сборник «Психея» с дарственной надписью: «Романтику Революции — Александру Федоровичу Керенскому — от всей души. Марина Цветаева. Прага, февраль 1924 г.» На обороте авантитула рукой Цветаевой вписаны строки из Гельдерлина:
32
В 1917 г. Цветаева посвятила Керенскому стихотворение «И кто-то, упав на карту…» (Подробнее см. статью Л.А. Мнухина «Цветаева и Керенский». ВРХД. 1994. № 169. С. 147–163). Что касается стихотворения Пастернака, то, скорее всего, речь идет о его стихотворении «Весенний дождь», посвященном митингу в Москве на Театральной площади 26 мая 1917 г. по случаю приезда Керенского и его выступлению в Большом театре (Пастернак Б. «Сестра моя — жизнь. Лето 1917 г.». M.: Изд-во Гржебина, 1922. С 46).
33
Шингарёв Андрей Иванович (1869–1918) — земской деятель, публицист, один из лидеров кадетов. Его сын — В. А. Шингарёв — см. коммент. 2 к письму В.Б. Сосинскому от 14 июля 1926 г.