Как кто встретил «Мо́лодца»? Обрадовался ли Кессель? Вадим? Пусть Вадим мне устроит где-нибудь книгу стихов «Умыслы» (1922 г. — 1925 г., последняя), мне это важней всего [448]. Согласна на новую орфографию, ибо читатель ее — в России. Попросите Вадима! М<ожет> б<ыть> Гржебину предложить?
А насчет Р<озен>таля и трилогии — дело гиблое, ибо написана всего 1-ая часть [449]. Передано ли прошение?
Целую Вас.
<Приписка на полях:>
С<ережа> Вам писал последний — большое письмо. Деньги за Раковину [450] получит и вышлет на днях.
P.S. Аля, растрогавшись Нининой молодостью, поднесла ей того «мопса».
Впервые — НП. С. 179–181. СС-6. С. 744–746. Печ. по СС-6.
44-25. Б.П. Пастернаку
26 мая 1925 г.
Борис! Каждое свое письмо к Вам я чувствую предсмертным, а каждое Ваше ко мне последним. О, как я это знала, когда Вы уезжали.
Это письмо к Вам второе после рождения сына. Повторю вкратце: сын мой Георгий родился 1-го февраля, в воскресенье, в полдень. В секунду его рождения взорвался стоявший рядом с постелью спирт, и он предстал во взрыве. (Достоин был бы быть Вашим сыном, Борис!) Георгий, а не Борис потому что Борис — тайное, ставшее явным. Я это поняла в те первые 10 дней, когда он был Борисом. — Почему Борис? — «П<отому> ч<то> Пастернак». — И так всем и каждому. И Вы выходили нечто вроде заочного крестного отца (православного!). Вы, которому я сына своего посвящаю как древние — божеству! «В честь», когда я бы за Вас — жизнь отдала! (Ваша сто́ит моей, а м<ожет> б<ыть> и больше!) Обо всем этом я Вам уже писала, если дошло, простите за повторение.
Георгий же в честь Москвы [451] и несбывшейся победы. Вы меня поймете. Но Георгием все-таки не зову, а зову Мур [452] — нечто от кота, Борис, и от Германии и немножко от Марины. На днях ему 4 месяца, говорит (совершенно явственно, с французским r: «heureux» {113}), улыбается и смеется. Белые ресницы и брови, синие чуть раскосые глаза, горбонос. Навостренные сторожкие ушки (слух!). Весь в меня. Вы его будете любить, и Вы должны о нем думать.
Вспоминаю Ваши слова об отцовстве в изумительных Ваших «Воздушных путях» [453]. Я бы предложила такую формулу. Вокруг света и вокруг колыбели. Или же: вокруг света (тот моряк) и вокруг мира. Ибо человек — единственная достоверная вселенная — бесконечность. Единственное мое представление о бесконечности: звездное небо (на веру?) и Вы, Борис (явь).
— Вот Вам мой «Мо́лодец» [454], то, что я последнее писала перед Вашим отъездом. После него, из больших вещей: «Поэма горы», «Поэма конца», «Тезей» и, теперь, «Крысолов» (печатается в «Воле России» с чудовищными опечатками). Поэму горы посылаю, почитайте ее когда-нибудь, где-нибудь, чтобы меня не совсем забыли. Мой читатель, несомненно, в России, и, без самохвальства, задумчиво, мысль вслух: — «Россия». Но дуализм, властвующий над моей жизнью вернее моя жизнь, не сливающаяся с моей душой, занес — занесла — занесли меня сюда, где стихов не читают. Но тут другое, — то, из чего возникают стихи, то, о чем поют.
Еще о мальчике: живу им. Чувств<ую>, что им — отыграюсь. В первый раз присутствующему говорю: мой.
Через год встретимся. Знаю это. Вообще, живу встречей с Вами.
А ты знаешь, Борис, откуда посвящение к Мо́лодцу? Из русской былины — Морской царь и Садко [455]. Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки — настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори — про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна — твоя и моя.
А ты меня будешь любить больше моих стихов. (— Возможно? — Да.) Народ больше, чем Кольцов? [456] Так во́т: мои стихи — это Кольцов, а я народ. Народ, который никогда себя до конца не скажет, п<отому> ч<то> конца нет, неиссякаем. Ведь только за это ты меня любишь — за Завтра, за за-пределом строк. Ох, Борис! Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдутся с горой: Синай <вариант: Моисеева> с Зевесовой — (и взрыв будет —). О, я не даром (ведь не придумывала же!) не взяла Везувия и Этны, там взрывы земного огня, здесь — свыше: всё небо в двух, в одной молнии. Саваоф [457] и Зевес. — Едино. — Ах!
449
Речь идет о драматической трилогии «Гнев Афродиты». 1-я часть — «Ариадна». (См.
450
То есть за рассказ, предназначавшийся для альманаха «Ковчег». См. письмо к O.E. Колбасиной-Черновой от 8 января 1925 г.
451
Георгий Победоносец на коне, поражающий копьем чудовище в виде змеи, изображен на гербе Москвы.
453
«Муж горел нетерпением поскорее посвятить приятеля (ожидаемого из кругосветного плавания. — Ред.) в глубокий смысл еще не вовсе опостылевшего ему отцовства. Так бывает. Несложное происшествие едва ли не впервые столкнуло вас с прелестью самобытного смысла. Это столь ново для вас, что вот, случится человек, обогнувший весь свет, всего навидавшийся и имеющий, казалось бы, что порассказать, а вам кажется, что в предстоящей встрече слушателем будет он, а вы — поражающей его ум трещеткой» (
454
На авантитуле сборника дарственная надпись: «Борису Пастернаку — Марина Цветаева. Прага, мая 1925 г.» На обороте фронтисписа рукой Цветаевой записано ее стихотворение «Русской ржи от меня поклон…», под которым подписано: «Веймар, 1-го мая 1925 г.» — место и дата планировавшегося, но не состоявшегося свидания с Пастернаком.
455
Поэме «Мо́лодец» было предпослано посвящение: «Борису Пастернаку — „за игру за твою за великую, / за утехи твои за нежные“». Это неточная цитата из одного из наиболее популярных вариантов былины о Садко (Садко. № 134 по сб. «Песни, собранные H.H. Рыбниковым»). В оригинале: «За твои за утехи за великие, / За твою-то игру нежную» (слова Морского Царя, адресованные Садко).
456
Кольцов Алексей Васильевич (1809–1842) — русский поэт; многие его стихи стали народными песнями и популярными романсами.