Борис, а нам с тобой не жить. Не потому что ты — не потому что я — (любим, жалеем, связаны), а п<отому> ч<то> ни ты, ни я и не хотим жить, п<отому> ч<то> и ты и я: из жизни (как из жил!). Мы только встретимся. — Та самая секунда взрыва, когда еще горит фитиль и еще можно остановить и не останавливаешь. О, ты так дьявольски, так небесно-умен, что ведь не подставишь — просто напросто — поцелуя. Я даже не знаю, буду ли я тебя целовать.
Есть сухой огонь (весь «Мо́лодец») — вообще, вчитайся, я тебя очень прошу. Сказку эту («Упырь») можешь найти в 5-томном издании Афанасьева (кажется III том) — сделай мне радость, прочти.
Никогда не пишу тебе о быте, но чтобы ты все-таки знал, что я «живу»: живу в чешской деревеньке Вшеноры под Прагой, почти безвыездно вот уже второй год (всего в Чехии под Прагой — четвертый). Жизнь неприглядная, природа мелкая, людей почти никаких. Живу из себя и в себе. После советской каторги — поселение. Думаю, что следующий этап — Париж. В Париже же встретимся. Не в самум — съедемся так, чтобы полдороги ты, полдороги я. (Ты ведь из Берлина поедешь?) — Лучше в Германии. — И, конечно, в Веймаре [458]. Не хочется никаких людей, никакого сообщничества, чтобы всё естественно, само́, — как во сне. Этой встречей живу. Ты моя даль — обожаемая.
Впервые — Души начинаю видеть. С. 108–110. Печ. по тексту первой публикации.
44а-25. Б.Л. Пастернаку
Прага, 26 мая 1925 г.
Борис!
Каждое свое письмо к Вам я чувствую предсмертным, а каждое Ваше ко мне — последним. О, как я это знала, когда Вы уезжали.
Это письмо к Вам второе после рождения сына. Повторю вкратце: сын мой Георгий родился 1-го февраля, в воскресенье, в полдень. В секунду его рождения взорвался разлитой возле постели спирт, и он был явлен во взрыве. (Достоин был бы быть Вашим сыном, Борис!) Георгий, а не Борис, потому что Борис — тайное, ставшее явным. Я это поняла в те первые 10 дней, когда он был Борисом. — Почему Борис? — П<отому> ч<то> Пастернак. — И так всем и каждому. И Вы выходили чем-то вроде заочного крестного отца (православного!), Вы, к<ото>рому я сына своего посвящаю, как древние — божеству! «В честь» — когда я бы за Вас — жизнь отдала! (Ваша стоит моей. В первый раз.) Обо всем этом я Вам уже писала, если дошло, простите за повторение.
Георгий же в честь Москвы и несбывшейся Победы. Но Георгием все-таки не зову, зову Мур — от кота, Борис, и от Германии, и немножко от Марины. На днях ему 4 месяца, очень большой и крупный, говорит (совершенно явственно, с французским r: «heureux»), улыбается и смеется. Еще — воет, как филин. Белые ресницы и брови, синие, чуть раскосые (будут зеленые) глаза, горбонос. Навостренные сторожкие ушки демоненка или фавна (слух!). Весь в меня. Вы его будете любить и Вы должны о нем думать. Ваш старше всего на два, нет, на 1½ года. Будут друзья. (Ваше имя он будет знать раньше, чем Ваш — мое!)
Вспоминаю Ваши слова об отцовстве в изумительных Ваших «Воздушных путях». Я бы предложила такую формулу: Вокруг света (моряк) и вокруг вселенной (отец). Ибо колыбель — единственная достоверная вселенная: несбывшийся, т.е. беспредельный человек. И единственное мое представление о бесконечности — Вы, Борис. Не из-за любви моей к Вам, любовь — из-за этого.
— Вот Вам мой «Мо́лодец», то, что я кончала, когда Вы уезжали. После него, из больших вещей: «Поэма Горы», «Поэма конца», «Тезей»… Ты всё это получишь.
А ты знаешь, откуда посвящение к «Мо́лодцу»? Из русской былины «Морской царь и Садко». Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки — настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори — про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна — твоя и моя.
А ты меня будешь любить больше моих стихов (Возможно? — да). Народ больше, чем Кольцова? Так вот: мои стихи — это Кольцов, а я народ. Народ, который никогда себя до конца не скажет, п<отому> ч<то> конца нет, неиссякаем. Ведь только за это ты меня любишь — за Завтра, за за пределом стран. Ох, Борис! Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдутся с горой: Моисеева — с Зевесовой. Не Везувий и Этна, там взрывы земного огня, здесь — свыше: всё небо в двух, в одной молнии. Саваоф и Зевес. — Едино. — Ах!