Починила себе все зубы (три золотых коронки) и задолжала врачу 800 кр<он>. (В лавки долг — больше тысячи.)
На этом кончаю и целую.
<Приписка на полях:>
У С<ережи> флегмона: вся рука изрезана. На перевязи. Не сможет писать еще больше месяца.
Впервые — НП. 185–186. СС-6. С. 779–780. Печ. по СС-6.
50-25. В.Ф. Ходасевичу
<Июнь-июль 1925 г.> [479]
Дорогой Владислав Фелицианович!
Когда мне, после стихов, говорят «какая музыка» [480], я сразу заподозреваю либо себя — в скверных стихах, либо других в скверном слухе. Музыка не похвала, музыка (в стихотворении) это звуковое вне смысла, (осмысленное звуковое — просто музыка), музыка в стихах, это перелив — любой — «Музыка», это и неудачный Бальмонт [481], и Ратгауз [482] и утреннее чириканье, чь<е> угодно — только не стихи. «Музыка» в стихах — провал, а не похвала.
Поэтому я так <пропущено слово> была <пропущено слово>, когда прочла ваш отзыв о «Мо́лодце». Вот уж действительно в точку! То есть — на защиту смысла, фабулы [483], то́, что я всегда так страстно преследую и что́ мне — Вы совершенно правы — хуже всего дается [484]: не дать себя захлестнуть, нестись, но не быть несомой!
Голубчик, <не окончено>
Печ. впервые. Набросок письма в черновой тетради, хранящейся в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. З, ед. хр. 12, л. 321).
51-25. O.E. Колбасиной-Черновой
10 июля 1925 г.
Предгрозовой вихрь. Подвязываю в саду розовый куст. Почтальон. В неурочный час. «Pani Cvetajeva» {117}. Протягиваю руку: бандероль. И — почерк Пастернака: пространный и просторный — версты. Книга рассказов [485], которую я тщетно (40 кр<он>!) мечтала купить на сов<етской> книжной выставке.
А до этого сон — буйный и короткий, просто свалилась, сонная одурь, столбняк. Проснулась в грозу, потянуло к розе и получила в раскрытую руку — Пастернака.
Адр<ес> здешний, значит, то письмо дошло. Ах, еще бы «Мо́лодца»! И шарф. Но денег Ховин (?) [486] наверное не платит? Тогда стихов не давайте. Зеленый шарф [487] — от всей Романтики и последнего (в этой стране всё — последнее!) глашатая, нет, солдата ее — меня.
Книгу отложила. С радостями, как знаете, не тороплюсь. Радость — иной вид горестей, м<ожет> б<ыть> — острейший.
Но из колеи выбита — надолго. Мало мне нужно.
Любит ли Вадим произведения своего отца? Вообще — от Андреева? И похож ли на Савву? Савва сласть, сласти. Хотелось бы, чтобы Вадим был горечью. Огорчайте и горчите его мной, — большим на пользу.
Целую Вас и Адю.
Да! перед сном (столбняком) вздрогнула, т.е. уже заснув, проснулась от ощущения себя на эстраде Политехнического Музея — и всех этих глаз на себе. — Слава?
<Приписка сверху:>
Тетради дошли давно, я уже дважды писала. Но времени на переписку стихов нет. В красной Аля пишет свои воспоминания о раннем детстве, — вымолила! Все три обольстительны. Спасибо. (Тут Аля усмехается.)
Как Адино писание? Пусть не остывает!
Впервые — НП. С. 186–188. СС-6. С. 748–749. Печ. по СС-6.
52-25. Б.Л. Пастернаку
<10–14 июля 1925 г.>
Борис. Первое человеческое письмо от тебя [488] (остальные — Geisterbriefe {118}) и я польщена, одарена, возвеличена, покорена, перевернута. Это письмо — перелом гордости (гордость — хребет), ты в нем (жест крайнего доверия), ты поверил в меня, что я — человек, приблизился ко мне на все те версты, удостоил меня своего черновика. Борис, на веру, я такой же и столько же (ни на милл<иметр> больше, ни на милл<иметр> меньше) человек, как ты. Мне вот уже (17 г. — 25 г.) 8 лет суждено кипеть в быту, я тот козел, которого хотят зарезать, которого непрестанно заре- и недорезывают, я то варево, которое (8 лет) кипит у меня на примусе, моя жизнь — черновик, перед которым — посмотрел бы! — мои <подчеркнуто трижды. — Ред.> черновики белейшая скатерть. Я растерзана жалостью и гневом, жалостью — к своим, гневом — на себя: за то, что терплю. Презираю себя за то, что по первому зову (1001 в день) быта срываюсь с тетрадки, и НИКОГДА — обратно. Во мне протестантский долг, перед которым даже моя католическая любовь (к тебе) — шутки, пустяк.
479
Датируется условно по содержанию. Поводом для написания письма Цветаевой явилась публикация В. Ходасевича «Заметки о стихах: М. Цветаева. „Мо́лодец“» (
480
О «музыке» Цветаевой В. Ходасевич писал в своем предыдущем отклике на ее сборники «Ремесло» (1923) и «Психея» (1923): «Пожалуй, ни один из ныне живущих поэтов не обладает в такой степени, как она, подлинной музыкальностью. Стихи Марины Цветаевой бывают в общем то более, то менее удачны. Но музыкальны они всегда» (
481
«Музыка»… неудачный Бальмонт. — Возможно, Цветаева вспомнила раннее стихотворение К. Бальмонта «Музыка» («Мы слышим воздушное пенье чудесной игры…», 1897).
482
Отдельные стихи К.Д. Бальмонта и, в гораздо большей мере, Даниила Максимовича Ратгауза (1868–1937) стали известны широкой публике как романсы. На стихи К. Бальмонта музыку писали С. Рахманинов, С. Танеев, А. Аренский, И. Стравинский и др., на стихи Д. Ратгауза — Н. Римский-Корсаков, П. Чайковский, С. Рахманинов, М. Ипполитов-Иванов, А. Аренский. А. Гречанинов и др.
483
Критик подчеркнул в своей статье:
«Чисто словесные и звуковые задания играют в „Мо́лодце“ столь же важную роль, как и смысловые…» (
484
Вероятнее всего Цветаева ссылается на следующие слова В. Ходасевича:
«На некоторые затруднения натолкнется читатель и при усвоении фабульной стороны. Однако причиной этому — не авторская неопытность. Сказка Цветаевой построена на приемах лирической песни. Лирическая песня почти не имеет повествовательных навыков. Для этого она слишком отрывочна и слишком любит говорить в первом лице. Чтобы изобразить ряд последовательных моментов. Цветаевой, в сущности, приходится превратить сказку в ряд отдельных лирических песен, последовательностью которых определяется ход событий. Это, конечно, ведет к некоторым как бы прорывам в повествовании, к спутанности и неясности» (
486
Виктор Романович Ховин (1891–1944) — поэт, критик, издатель. Выпустил в Париже в октябре 1925 г. один номер журнала «Звонарь». Возможно, что неосуществленное издание упоминаемого в письмах Цветаевой «Огонька» связано также с его именем.
488
Речь идет о письме Пастернака от 2 июля 1925 г. (См.