Наседает осень. С угольщицей в ссоре, — дважды взяла за метраж углей — не знаю, чем будем топиться. Париж туманен. Надо решать: либо муравьиные запасы здесь, на зиму, либо стрекозиный танец по визам. Предлагают здесь, во Вшенорах, целый ряд квартир, — духу не хватает! Единственное поме- и перемещение, которое я хочу — поезд! Но бесконечно жаль С<ережу>, который три-четыре месяца должен быть здесь, срок подачи докторской работы — ноябрь, после чего еще три месяца иждивения.
У него, кстати, объявилась астма. Что с ним дальше будет — не знаю. Но томить Мура в сырости и копоти тоже духу нет Не знаю, что́ делать.
Сейчас ему 7 мес<яцев> с неделей, если ехать в середине октября — будет 8 ½ м<есяцев>. Доехать можно, он веселый и тихий.
Встает также вопрос детской кроватки. Мур уже сидит, через месяц будет вылезать, везти отсюда нет смысла, здесь очень средняя — 375 кр<он>, а я хочу хорошую, надолго. (Аля в своей спала до 6-ти лет.) М<ожет> б<ыть> узнаете, на всякий случай, дорогая Ольга Елисеевна, цену хорошей и средней кроватки — там? (Для меня «там», для Вас — здесь.)
Ехать Мурке, если в октябре, есть в чем: чудесное голубое вязаное пальтецо, связанное А<лександрой> 3<ахаровной>, позже — не в чем, а покупать здесь дорого и жалко.
Простите за скучные мелочи, всё это не я, но мое.
Самый мой большой ущерб — отсутствие одиночества. Я ведь всегда на людях, и днем, и ночью, никогда, ни на час — одна. Никогда так не томилась по другому, как по себе, своей тишине, своему одинокому шагу. Одиночество и простор, — этого до смешного нет. На таком коротком поводу еще не жил никто. Я не жалуюсь, а удивляюсь, с удивлением смотрю на странную — хотела сказать: картину, — какое! — на мельчайшую миниатюру своей жизни, осмысленную только в микроскоп.
Видела Катю Р<ейтлингер>. Кокетливо-омерзительна в замужестве, о муже [525] говорит, как о трехлетнем, сюсюкает, и, между прочим, — «На которой из Ч<ерно>вых женится Оболенский?» Я — задумчиво: «На мне».
Когда Адина свадьба? Будет ли венчаться в церкви? (По-моему — да.) Что от меня хочет в подарок? (Кроме детской коляски, — это уже от Али.) Дошло ли Алино наглейшее письмо к своему дню рождения? От Вас очень давно нет писем, даже не знаю, по какому адресу писать.
Хорош Мур? Только очень бело отпечатано, совсем белые глаза. Фотографию очень прошу сохранить.
Целую всех, пишите.
Впервые — НП. С. 192–196. СС-6. С. 752–754. Печ. по СС-6.
61-25. A.A. Тесковой
Вшеноры, 9-го сент<ября> 1925 г., среда
Дорогая Анна Антоновна.
Простите за поздний отклик, сердцем я откликнулась раньше.
Бесконечное спасибо Вам за заботу, рукопись Кубке отправлена, сказал, что раздает ее частично [526]. Вышло, как всегда, впятеро длинней, чем думала, вместо анекдотических записей о Брюсове-человеке — оценка его поэтической и человеческой фигуры с множеством сопутствующих мыслей. Любопытно, как Вам понравится. Задача была трудная: вопреки отталкиванию, которое он мне (не одной мне) внушал, дать, идею его своеобразного величия. Судить, не осудив, хотя приговор — казалось — готов. Писала, увы, без источников, цитаты из памяти. Но, м<ожет> б<ыть> лучше, — мог бы выйти целый том.
Живем все — С<ергей> >Я<ковлевич>, Аля, Гeopгий, я — хорошо. С<ергей> Я<ковлевич> полтора месяца пробыл в <Земгорской> санатории, поправился, но, увы, объявилась нервная астма, недуг неопасный, но трудно-переносимый. Аля вся в грибах и ежевике, — приедете, угостим вареньем и маринованными белыми, есть даже отдельная баночка для Вашей мамы, памятуя ее страсть к грибам.
А у меня план: проведем с Вами как-нибудь целый день — волшебный. В Праге, я приеду. Пойдем в старую часть города, в какие-нибудь места, где никто не бывает, потом в кафе, потом домой, к Вам, — музыка и стихи. Ваша мама любит Шопена? Если да, буду просить ее, — мой любимый.
Осуществим непременно. Попрошу С<ергея> Я<ковлевича> посидеть, вырвусь и дорвусь до настоящей себя.
525
14 июня 1925 г. К.Н. Рейтлингер вышла замуж за инженера Киста Александра Александровича (1901–1965).