Отчего все мои сны о Вас [536] — без исключения! такие короткие и всегда в невозможности. Который раз телефон, который я от всей души презираю и ненавижу, как сместивший переписку, и которым пользуясь, вкладываю всю брезгливость, внушаемую этим глаголом. А иные разы — не помню, писала ли, улица, снег, переулки. То Вас дома нет, то мы на улице и вообще дома нет, ни Вам, ни мне <вариант: нам вместе>.
На Ваше письмо (как я ему обрадовалась!) так долго не отвечала, п<отому> ч<то> кончала большую статью о Брюсове листа 4 конечно, не статью: записи встреч и домыслы. Не человека, не поэта, — фигуру Брюсова. Называется «Герой труда». Последние слова, дающие всё написанное: И не успокоится мое ——— [537]
Задача была невозможная, т.е. достойная: дать, вопреки отврату очевидности, крупную фигуру, почти что памятник, которым он, несомненно, был. Есть и о Вас — немного, предмете его жесточайшей — и последней ревности (больше, чем зависть!), о Вас, примере поэта. Вы же не минуете ни одной моей мысли! Правильнее бы, Вас не минует ни одна и т.д., но, очевидно, Вы настолько в движении, что все-таки Вы не минуете.
Хороший памятник Брюсову. Несомненно лучший. Я довольна.
О Рильке. То же, что я. Я ему тоже все вверяла: всю заботу, всё неразреш<имое>. Он был моим живым там. О влиянии непосредственном не знаю, я его впервые прочла в Берлине, в 1922 г. [538], уже после Ремесла. Не влияние, а до знания — слияние. О, Борис! Хотите одну правду? Тогда, в Берлине, две книги вместе — Сестра моя жизнь и книга (одна ведь) — Рильке. И я, тогда, чтобы освободиться от Вас, п<отому> ч<то> Вы еще живы и следовательно трагически, растравительно (как Рильке — Вам) доступны, отыгрывалась Рильке: Вот еще бо́льший, чем П<астернак>. Это в самый разгар моей любви к Вам. Я очень счастлива, что есть высшее Вас, и Вы должны быть счастливы, иначе — бог и тупик.
Да, умер. А Вы дум<аете> — я не собиралась? Я ведь зна<ла>, как войду, как и что не уйду. Сяду у ног, руки переплету на коленях, гляжу снизу, все равно — какое лицо. А потом вжать в руку лоб, так я, не раскрывая губ, моих богов — ем. (Только из себя понимаю причастие, извне — чудовищно.)
Ты думаешь — к Рильке можно вдвоем? И, вообще, можно втроем? Нет, нет. Вдвоем можно к спящим. На кладбище. В уже безличное. Там, где еще лицо… Борис, ты бы разорвался от ревности, я бы разорвалась от ревности, а м<ожет> б<ыть> от непомерности такого втроем. Что же дальше? Умереть? И потом, Рильке не из благословляющих любовь, это не старец. (Не «к Толстому», не Рабиндранату [539] и пр.) К Рильке за любовью <вариант: с любовью> любить, тебе как мне.
— К Рильке мы бы, конечно, поехали.
Вообще, [мы бы] с тобой бы непрерывно ездили, не жили бы. (Ироническая заведомость, предрешенная сослагательным!)
Да! о другом! Скоро все мои связи возвращаются с дач. Если получишь посылку (когда не знаю, но говорю заранее), вязаный костюм и верблюжью куртку Асе. Шарф тебе. Розовая куртка мальчику. Прости, глупо, что розовая, не я выбирала, мне подарили для Мура, а ему велика. В Париже, где я надеюсь быть к 1-у ноября, достану ему целый костюм — голубой. Оттуда оказии будут. И лучше не говори, от кого, просто — прислали. Ты ве<дь> можешь и не знать. Я тебя очень люблю.
Хотела и твоей жене, но лучше не надо, она меня не любит и вряд ли будет любить, не нужно щемящести мелочей.
Мой сын очень хорош. 7 ½ месяцев. Классическое: сидит, смеется. И не классическое, собственное — ругается скороговоркой, как индюк, выразительно, властно, всегда по адресу и всегда по мужскому. Вырастет феминистом. (Хорошее определение мужской ветрености?)
Ты моей жизни не знаешь, знаешь ее отрывками, точно я уже умерла. Так вот еще отрывок: к 1-му ноября, кажется, еду в Париж — месяца на три, п<отому> ч<то> вряд ли устроюсь твердо. Мой первый выезд из — даже не Чехии, а окрестностей Праги, попросту — из деревни за 3 с лишком года. Еду с детьми, С<ергей> Я<ковлевич> пока остается в Праге, кончать докторскую работу [540]. Радуюсь? Не знаю. Если будут какие-нибудь большие дружбы в Париже, если заработаю себе человеческую душу (на все века) — За иным не сто́ит. — А еще, и гораздо сильнее, радуюсь вагону.
536
Ср. запись в
Три сна о Б.П.
(вкратце)
1) Звонок по телефону в окно к жене. — «Нет и не будет». — Снежные московские переулки. Отбиваемся от других. Идти некуда и время на счету.
2) Ищу его по всем пустым классам какого-то учебного заведения.
3) 25-го августа, утром. Приезжие советские. Статья Троцкого с картинками. Обольщая советских, с одним о стихах, засыпаю, один другому — шепотом: — «Ц<ветае>ва, ну́, знаешь — стихи Белого*». Я, просыпаясь: — Как тихо не говорите — я всё слышу.
__________
* Очевидно, речь идет о стихотворении А. Белого «Марине Цветаевой», опубликованном в первоначальной редакции в журнале «Эпопея» (1922. № 2), а в новой редакции вошедшем в его сборник «После разлуки» (1922).
538
В своем первом письме к Рильке (9 мая 1926 г.) Цветаева утверждала, что, когда уезжала из России в эмиграцию, взяла его книги с собой; сказанное здесь прямо опровергает эти слова. В том же письме Цветаева упоминала, что впервые прочитала сборник «Ранние стихотворения» («Die frühen Gedichte») в Праге. Известно также, что в первый день после переезда из Берлина в Прагу Цветаева купила там сборник Рильке «Книга образов» («Das Buch der Bilder»); на экземпляре Цветаевой есть владельческая надпись: «Марина Цветаева. Прага, 1-го нов<ого> августа 1922 г. — первый день, — 2» (РГАЛИ. Ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 142).