Единственный мой грех в том, что я даю эти отрывки врозь. Будь в России царь, или будь я в России — дневник этот был бы напечатан сразу и полностью. Встала бы живая жизнь, верней — целая единая неделимая душа. А так — дробь, отрывки… Misère de nous! {139}
Все, что я хочу от «славы» — возможно высокого гонорара, чтобы писать дальше. И — тишины [622].
(В просторечии: пустой комнаты с трехаршинным письменным столом, — хотя бы кухонным!)
Ваши стихи в «Совр<еменные> Записки» передам. Привет.
Впервые — НП. С. 350–351. СС-6. С. 3 1. Печ. по СС-7.
1926
1-26. В.Ф. Булгакову
Париж, 2-го января 1926 г.
С Новым годом, дорогой Валентин Федорович!
С<ергей> Я<ковлевич> желает Вам возвращения в Россию [623], а я — того же, что себе — тишины, т.е. возможности работать. Это мой давнишний вопль, вопль вопиющего, не в пустыне, а на базаре. Все базар — Париж, как Вшеноры, и Вшеноры, как Париж, весь быт — базар. Но не всякий базар — быт: ширазский [624] — например! Быт, это непреображенная вещественность. До этой формулы, наконец, добралась, ненависть довела.
Но как же поэт, преображающий все?.. Нет, не все, — только то, что любит. А любит — не все. Так, дневная суета, например, которую ненавижу, для меня — быт. Для другого — поэзия. И ходьба куда-нибудь на край света (который обожаю!), под дождем (который обожаю!) для меня поэзия. Для другого — быт. Быта самого по себе нет. Он возникает только с нашей ненавистью. Итак, вещественность, которую ненавидишь, — быт. Быт: ненавидимая видимость.
Париж? Не знаю. Кто я, чтобы говорить о таком городе? О Париже мог бы сказать Наполеон (Господин!) или Виктор Гюго (не меньший) или — последний нищий, которому, хотя и по-другому, тоже открыто все.
Я живу не в Париже, а в таком-то квартале. Знаю метро, с которым справляюсь плохо, знаю автомобили, с которыми не справляюсь совсем (от каждого непереехавшего — чувство взятого барьера, а вы знаете — чего это стоит! — всего человека в один-единственный миг), знаю магазины, в которых теряюсь. И еще, отчасти, русскую колонию. И — тот Париж, когда мне было шестнадцать лет: свободный, уединенный, весь в книжных лотках вдоль Сены. То есть: свою сияющую свободу — тогда. Я пять мес<яцев> прожила в Париже, совсем одна, ни с кем не познакомившись. Знала я его тогда? (Исходив вдоль и поперек!) Нет — свою душу знала, как теперь. Городов мне знать не дано.
«В Париже человек чувствует себя песчинкой». Весь? Нет. Тело его? Да. Тело в океане тел. Но не душа в океане душ, — уже просто потому, что такого океана — нет. А если есть — бесшумный, недавящий.
Работать очень трудно: живем вчетвером. Почти никуда не хожу, но приходят. Квартал бедный, дымный, шумный. Если бы осталась, переехала бы за город. Не могу жить без деревьев, а здесь ни кустика. Страдаю за детей.
Уже просила Слонима похлопотать о продлении мне «отпуска» (с сохранением содержания) до осени [625]. Страстно хочу на океан. Отсюда близко. Боюсь, потом никогда не увижу. М<ожет> б<ыть> в Россию придется вернуться (именно придется — совсем не хочу!) {140} или еще что-нибудь… Хочется большой природы. Отсюда близко. На лето в Чехию — грустно звучит. Ведь опять под Прагу, на холмики. Глубже, с детьми, трудно, — быт и так тяжел.
Если можете, дорогой Валентин Федорович, похлопочите. Мне стыдно Вас просить, знаю, как Вы заняты, знаю и ужасающую скуку «чужих дел». Но Слонима я уже просила, а больше некого. У меня от нашей встречи осталось сильное и глубокое человеческое впечатление, иначе бы никогда не решилась.
Новый год походил на нестрашный Бедлам. С<ергей> Я<ковлевич> Вам писал уже [626]. Русский Новый год буду встречать дома.
Сердечный привет Вам и — заочно — Вашей супруге и дочке [627].
Пишу большую статью о критике и критиках [628].
Впервые — Встречи с прошлым. Вып. 2. М: Сов. Россия, 1976. С. 191–192 (с купюрами) (публ. М.А. Рашковской). ВРХД. 1991. № 161 С. 194–195 (полностью) (публ. Д. Лерина). СС-7. С. 9–10. Печ. по СС-7.
622
Эту мысль Цветаева развивает в главе «Для кого я пишу» своего эссе «Поэт о критике», напечатанном в № 2 журнала «Благонамеренный» (см. СС-5. С. 286–287).
623
Несколько дней спустя, в феврале 1926 г., В.Ф. Булгаков обратился к Советскому правительству с просьбой разрешить ему вернуться в Россию. Он намеревался принять участие в подготовке празднования 100-летнего юбилея со дня рождения Л.Н. Толстого, в редактировании его полного собрания сочинений, в реорганизации толстовского музея и пр. При этом Булгаков обещал отказаться от любых политических или антиправительственных выступлений. В мае Булгаков получил из Москвы отказ ВЦИК (
625
«М.И. Цветаева получала ежемесячное пособие от чехословацкого правительства. Литераторы, получавшие такое пособие, должны были проживать в Чехословакии. Выезд разрешался лишь на срок 2–3, много 4 месяцев. М.И. желала, чтобы этот срок был продлен для нее. Это было сделано» (
В письме, также датированном 2 января, С. Эфрон пишет Булгакову, прося его похлопотать об этом «иждивении» и сохранить его до осени:
«У Марины есть возможность в Париже устраивать свои литературные дела гораздо шире, чем в Праге. Кроме того, здесь есть среда, вернее несколько человек, Марине по литературе близких. Если чехи пообещают, можно будет Марину отправить на месяц-два к морю. Она переутомлена до последнего предела. Живем здесь вчетвером в одной комнате… Марина, Вы знаете, человек напряженнейшего труда. Обстановка, ее окружавшая была очень тяжелой. Она надорвалась. Ей необходимо дать и душевный и физический роздых… Вы знаете жизнь Марины, четырехлетнее пребывание ее в Мокропсах и Вшенорах, совмещение кухни, детской и рабочего кабинета… Марина, может быть, единственный из поэтов, сумевшая семь лет (три в России, четыре в Чехии) прожить в кухне и не потерявшая ни своего дара, ни работоспособности. Сейчас отдых не только ее право, а необходимость» (
626
В упомянутом выше письме С.Я. Эфрон писал:
«Русский Париж, за маленьким исключением, мне очень не но душе. Был на встрече Нового Года, устроенной политическим Красным Крестом. Собралось больше тысячи „недорезанных буржуев“, пресыщенных и вяло-веселых (всё больше — евреи), они не ели, а жрали икру и купались в шампанском. На эту же встречу попала группа русских рабочих в засаленных пиджаках, с мозолистыми руками и со смущенными лицами. Они сконфуженно жались к стене, не зная, что делать меж смокингами и фраками. Я был не в смокинге и не во фраке, а в своем обычном синем костюме, но сгорел со стыда. Потом рабочие перепились, начали ругаться и чуть было не устроили погрома. Их с трудом вывели» (
627
Булгакова Анна Владимировна (до замужества Цубербилер; 1896–1964), учительница; старшая дочь Татьяна (р. 1921).