Я не жалуюсь, я только ищу объяснения, почему именно я, так приверженная своей работе, всю жизнь должна работать другую, не мою. Дело не в детях — они помогают: дочь (14 лет, я вышла замуж 17-ти) [23] вполне реально, сын (3 года) — тем, что существует. Дело — всю жизнь, даже в Революцию не верила! — может быть действительно — в деньгах?
Были бы деньги, села бы в поезд и приехала бы к вам (Вам и маме Бориса) в Берлин, посетила бы Вашу выставку [24], послушала бы о Вашей молодости и Борисином детстве, я люблю слушать, прирожденный слушатель — только не лекций и не докладов, на них сплю. Вы бы меня оба полюбили, знаю, потому что я вас обоих уже люблю. Борис мне чудно писал о своей маме — отрывками — полюбила ее с того письма [25].
А Борис совсем замечательный, и как его мало понимают — даже любящие! «Работа над словом»… «Слово как самоцель»… «Самостоятельная жизнь слова»… — когда все его творчество, каждая строка — борьба за суть, когда кроме сути (естественно, для поэта, высвобождающейся через слово!) ему ни до чего дела нет. «Трудная форма»… Не трудная форма, а трудная суть. Его письма, написанные с лету, ничуть не «легче» его стихов. — Согласны ли Вы?
По его последним письмам вижу, что он очень одинок в своем труде. Похвалы большинства ведь относятся к теме 1905 года, то есть нечто вроде похвальных листов за благонравие. Маяковский и Асеев? Не знаю последнего, но — люди не его толка, не его воспитания, а главное — не его духа. Хотелось бы даже сказать — не его века, ибо сам-то Борис — не 20-го! Нас с ним роднят наши общие германские корни, где-то глубоко в детстве, «О Tannenbaum, о Tannenbaum» [26] — и всё отсюда разросшееся. И одинаковая одинокость. Мы ведь с Борисом собирались ехать к Рильке — и сейчас не отказались — к этой могиле дорожка не зарастет, не мы первые, не мы последние. — Дорогой Леонид Осипович, когда освободитесь, — запишите Рильке! Вы ведь помните его молодым [27].
Много и с большим увлечением рассказывала о вас обоих Анна Ильинична Андреева, восхищалась московскостью жизненного уклада — «совсем арбатский переулочек!», а главное вашей — обоих — юностью и неутомимостью. Она меня очень благодарила за эту встречу, а я — ее за рассказ.
Горячо радуюсь делам выставки. Бесконечно жалею, что не увижу. Я Вас видела раз в Берлине, в 1922 г<оду>, где-то около Prager-Platz, Вы шли с совсем счастливым лицом, минуя людей, навстречу закату. Я Вас очень точно помню, отпечаталось.
Ради Бога, не считайтесь сроками и письмами, для меня большая радость Вам писать. Давайте так: Ваша мысль в ответ пойдет за письмо.
МЦ.
Да! Недавно, с оказией, послала Борису чудный портсигар с металлическим (змейкой) затвором и зажигалку, самую лучшую, — ее мне недавно подарили. Что раньше потеряет?
Впервые — НП. С. 254–257. СС-6. С. 295–297. Печ. по СС-6.
6-28. П.П. Сувчинскому
<Начало февраля 1928 г.> [28]
Милый Петр Петрович,
Обращаюсь к Вам с большой просьбой: сделайте все возможное, чтобы пристроить прилагаемые билеты, издатель взял на себя 25, на мою долю пало 15, тогда только книга начнет печататься [29].
Техника такова: подписчик заполняет бланк (нужно для нумерации) [30] и направляет по указанному адресу, издателю. С<ергей> Я<ковлевич> доскажет остальное.
Бланк важен только с деньгами, иначе он называется посул. Простите, ради Бога, за просьбу.
МЦ.
Впервые — Revue des Etudes slaves. С. 220. CC-6. С. 325. Печ. по СС-6.
7-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
5-го февраля 1928 г.
Дорогая Саломея, две больших просьбы. Ради Бога — иждивение или хоть часть, в этом месяце С<ережа> не играл [31], а я ни строки не напечатала, нечем жить, и каждый день может нагрянуть газ. Опускаю и молочников и булочников. Положение поганое, меня хоть в Сов<етской> России и наградили богемским миросозерцанием, но в отношении задолженности (зависимости) трагически-буржуазна. — Выручайте! — Второе: ПУ — ТЕР — МАН. Что́?! Где?! КАК?! В из<дательст>ве домашнего адреса не дают, как узнать? Со всех сторон расспросы о книге — что отвечать? Вообще, что мне с ним делать? [32] Посоветуйте. Уже дважды просили на отзыв. От факта книги (какова бы ни была!) многое зависит, могла бы съездить напр<имер> почитать в Чехию, мне об этом писали. И — пустые руки. Расскажите ему об этом, если позвонит. Ради Бога, простите за лишние заботы. Целую Вас.
24
Первая персональная выставка Л.О. Пастернака за границей, открывшаяся в конце 1927 г. в Берлине, в частном салоне В. Хартберга. «Успех превзошел все мои ожидания как в моральном, так и в материальном отношении», — писал о выставке Л.О. Пастернак (Записи разных лет. М.: Сов. художник, 1975. С. 93).
25
В апреле 1926 г. Б. Пастернак прислал Цветаевой анкету для предполагавшегося издания биобиблиографического словаря современных писателей. В анкете Цветаева написала, что ее мать была «ученица Рубинштейна, редкостно одаренная в музыке. Умерла рано» (
26
«О Tannenbaum, о Tannenbaum» — «О ёлочка, о ёлочка» (
27
В серии зарисовок «Мои встречи и модели» Л.О. Пастернак «записал» портрет молодого Рильке: «В один из прекрасных осенних дней <…> в моей мастерской стоял молодой, очень еще молодой, белокурый, хрупкий, в темно-зеленом тирольском плаще. <…>…весь внешний облик этого молодого немца <…> с его небольшой мягкой бородкой и крупными голубыми, по-детски чистыми, вопрошающими глазами и то, как он стоял, осматривая комнату, скорее напоминал русского интеллигента. Его благородная осанка, его жизнерадостное, подвижное существо, необузданный восторг по поводу всего виденного уже в России <…> — все это сразу очаровало меня» (
29
Речь идет о книге стихов Цветаевой «После России», вышедшей из печати в конце мая 1928 г. Издание книги субсидировал И.Е. Путерман (о нем см.:
30
О нумерованных экземплярах сборника см. письмо Цветаевой к Л.О. Пастернаку от 9 февраля 1928 г. и коммент. к нему и письмо к А.А. Тесковой от 10 февраля 1928 г.