Хуже золота для меня только платина.
Золото — жир буржуазии, платина — ее смертный налет. Я о золоте много и враждебно писала. Разве что — золото Рейна! (Меня, вообще, ищите — там.)
Амврозия, пудра, рококо — мой друг, какие ЭРЗАТЦЫ! (Sic! — Сост.) Какие третьичности! Даже звук слов ненавижу (кроме амврозии, к<отор>ая в каком-нибудь контексте еще может сойти, хотя и то нет: пища богов: non-sens, довольно с нас пищи людей!).
Не верю в форму (и об этом много писала), никогда ее не встречала, кроме как в виде разбитой скорлупы или три дня* лежащего покойника. Если мои стихи о том мире сильны, но только потому что я ни секунды не ощутила его «формой», всегда живым, жизнью — будь то XVII[118] в<ек> или 17 год (до = 17 год!).
«Драгоценные вина» относятся к 1913 г.[119] Формула — наперед — всей моей писательской (и человеческой) судьбы. Я всё знала — отродясь.
NB! Я никогда не была в русле культуры. Ищите меня дальше и раньше.
XVI (оборот). Нет, голубчик, меня не «не-помнят», а просто — не знают. Физически не знают. Вкратце: с 1912 г. по 1920 г. я, пиша непрерывно, не выпустила, по литературному равнодушию, вернее по отсутствию во мне литератора (этой общественной функции поэта) — ни одной книги. Только несколько случайных стихов в петербургских «Северных Записках». Я жила, книги лежали. По крайней мере три больших, очень больших книги стихов — пропали, т. е. никогда не были напечатаны[120]. В 1922 г. уезжаю за границу, а мой читатель остается в России — куда мои стихи (1922 г. — 1933 г.) НЕ доходят. В эмиграции меня сначала (сгоряча!) печатают, потом, опомнившись, изымают из обращения, почуяв не-свое: тамошнее! Содержание, будто, «наше», а голос — ихний. Затем «Версты» (сотрудничество у Евразийцев)[121] и окончательное изгнание меня отовсюду, кроме эсеровской Воли России. Ей я многим обязана, ибо не уставали печатать — месяца*ми! — самые непонятные для себя вещи: всего Крысолова (6 месяцев!), Поэму Воздуха, добровольческого (эсеры, ненавидящие белых!) Красного бычка, и т. д. Но Воля России — ныне — кончена. Остаются Числа[122], не выносящие меня, Новый Град[123] — любящий, но печатающий только статьи и — будь они трекляты! — Совр<еменные> Записки[124], где дело обстоит та*к: — «У нас стихи, вообще, на задворках. Мы хотим, чтобы на 6 стр<аницах> — 12 поэтов» (слова литер<атурного>) редактора Руднева — мне, при свидетелях). И такие послания: — «М<арина> И<вановна>, пришлите нам, пожалуйста, стихов, но только подходящих для нашего читателя, Вы уже знаете…». Бо*льшей частью я не знаю (знать не хочу!) и ничего не посылаю, ибо за 16 строк — 16 фр<анков>, а больше не берут и не дают. Просто — не сто*ит: марки на переписку дороже! (Нищеты, в которой я живу, Вы себе представить не можете, у меня же никаких средств к жизни, кроме писания. Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает 5 фр<анков> в день, на них вчетвером (у меня сын 8-ми лет, Георгий) и живем, т. е. просто медленно издыхаем с голоду. В России я так жила только с 1918 г. по 1920 г., потом мне большевики сами дали паёк. Первые годы в Париже мне помогали частные лица, потом надоело — да еще кризис, т. е. прекрасный предлог прекратить. Но — Бог с ними! Я же их тоже не любила.)
Итак, здесь я — без читателя, в России без книг.
XVII — «Для эмиграции Цветаева слишком слаба…»[125] — ??? —
Думаю, что эмиграция, при всем ее самомнении, не ждала такого комплимента. Ведь даже Борис Зайцев не слаб для эмиграции! Кто для нее слаб? Нет такого! Все хороши, все как раз вровень от Бунина до Кн<язя> Касаткина-Ростовского[126], к<отор>ый вот уже второе десятилетие рифмует вагоны с погонами («Мы раньше носили погоны, — А теперь мы грузим вагоны» и т. д.). Вы м<ожет> б<ыть> хотите сказать, что моя ненависть к большевикам для нее слаба? На это отвечу: иная ненависть, инородная. Эмигранты ненавидят, п<отому> ч<то> отняли имения, я ненавижу за то, что Бориса Пастернака могут (так и было) не пустить в его любимый Марбург[127], — а меня — в мою рожденную Москву. А казни голубчик — все палачи — братья: что недавняя казнь русского[128], с правильным судом и слезами адвоката — что* выстрел в спину Чеки — клянусь, что это одно и то же, как бы оно ни звалось: мерзость, которой я нигде не подчинюсь, как вообще никакому организованному насилию, во имя чего бы оно ни было и чьим именем бы ни оглавлялось.
117
Цитата из стихотворения Цветаевой «Купальщицами, в легкий круг…» (1922) из цикла «Деревья». См.
119
Имеется в виду строфа из стихотворения «Моим стихам, написанным так рано…», опубликованного в «Числах» (1931, № 5) как ответ на анкету журнала.
121
Об издании журнала «Версты» и евразийцах см. письма к П.П. Сувчинскому и коммент. к ним (
122
Литературно-художественный сборник «Числа» издавался в Париже в 1930–1934 гг. (вышли десять номеров). Первые четыре номера редактировались совместно И.В. де Манциарли и Н.А. Оцупом, следующие шесть — одним Н.А. Оцупом.
124
…будь они трекляты! — Совр<еменные> Записки. — Соредактор и секретарь редакции журнала Марк Вениаминович Вишняк (1883–1975) в своих воспоминаниях отвечает на упреки Цветаевой: «За время существования „Современных Записок“ приходилось многократно выслушивать недовольство, иногда даже возмущение сотрудников отдельными редакторами и редакцией в целом. Но о „проклятиях“ журналу, „Современным Запискам“, приходится слышать впервые…
125
В напечатанной статье у Иваска обратное: «Цветаева слишком сильна для литературных сфер эмиграции это не обвинение, лишь констатирование факта». На письме Цветаевой в этом месте Иваск пометил: «Я написал „сильна“ — описка!!!»
126
Касаткин-Ростовский Федор Николаевич, князь (1875–1940) — литератор, поэт. Сотрудничал в белградских изданиях.
127
Речь идет о несостоявшейся поездке Пастернака за границу в 1930 г. Его хлопоты о поездке были безуспешными. Не помогло и обращение за помощью к Горькому: «…без Вашею заступничества разрешения на выезд мне не получить. Помогите мне, пожалуйста…» (Письмо от 31 мая 1930 г.) Горький ответил отказом: «…Просьбу Вашу я не исполню и очень советую Вам не ходатайствовать о выезде за границу — подождите!..» (
128
Смертный приговор был вынесен русскому эмигранту Павлу Тимофевичу Горгулову (1895–1932), смертельно ранившему французского президента Поля Думера (1857–1932). В архиве Цветаевой сохранилась заложенная между страницами рабочей тетради газетная вырезка «Казнь Горгулова».