9-го мая 1933 г.
Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 23, л. 91 об. — 93).
32-33. Г.В. Адамовичу
9 мая 1933 г.
Милый Георгий Викторович,
Вы чудесно написали о <зачеркнуто: Бальмонте> вечере Бальмонта[159]. Спасибо*[160]. Согласны ли Вы, что и любовь у него явление природы; так же <поверх строки: то же> прекрасно-бессмысленное, безликое и вечно бесцельное <зачеркнуто: неизменное как оплодотворение> и бессмертное опыление цветов?
Ни одной приметы, кроме цвета глаз (а цвет тоже бывает желтый и синий!) человеческой природы в его творении нет, хотя он, человек, несравненно человечнее любого человека, (<зачеркнуто: еще не могло сказать!> что еще очень мало!)
*и за него — <зачеркнуто: это мой старый друг> он глубоко одинок и незаслуженно обижен — и за себя — он мой старый друг и может быть единственный, кого я здесь считаю всерьез поэтом (de la race damn*e (ou b*nie) du Po*te[161]) и еще раз за себя, потому что, это дает мне радость — порадоваться на Вас и за Вас. Возвращаясь к источнику моей ныне радости — Вам: заметили ли Вы, что Вы сильно меняетесь, становитесь проще (человечнее) и больше. Отчего это? От — кого? В Вас исчез каприз (и мне не проще, не знаю почему) Вы начинаете знать почему и отвечать за свое.
Да и нет. Редкостный процесс в эмиграции, где все, где всё сходит на нет, выдыхается, мельчит, усыхает.
Я давно хотела Вам написать, еще тогда после Жида[162], и еще после Вашего письма, я его внутренно писала каждый день, вернее оно во мне себя писало, и как бывает, ограничилась его существованием во мне, не проявившемся во вне <поверх строки: давала до вне> и вот. Но Ваш сегодняшний отзыв переполнил меру моей созерцательности, есть вещи, которые выводят из себя.
О Вашем письме. Голубчик, что бы вы обо мне ни писали: во-первых, честно, я газет не читаю, и если никто не покажет — никогда и не узнаю, во-вторых: у меня к Вам особое отношение, давно, знаю <«> Вы читали, что* о Вас написал Адамович? — Нет. — Что-то неприятное, кажется что Вы сами не знаете о чем пишете, жаль, что я не сохранил<а> вчерашний № — Бог с ним!» Так диалог происходил не раз, при чем я 1) никогда не пыталась восстановить 2) никогда не верила осведомителям, зная как люди невнимательно читают <поверх строки: не умеют ни читать, ни говорить>. Так и оставалось.
<зачеркнуто: А помню я Вам совсем писала другое и про другое>.
То же, что я <поверх строки: мне> лично приходилось читать, никогда меня не обижало и не задевало, напротив (последние годы) <зачеркнуто: Это о писаниях> я первая подтверждала, что — верно, что лучше, например — о себе по своему, чем о другом по никакому. Взяла того, что* у Вас от меня в руках? Отрывки отрывков, вне контекста. Ведь и я сама, когда случайно напала на свою старую вещь сразу поняла: что? о чем? должно войти (потом <нрзб> но <зачеркнуто: нужны время, охота> в первую секунду: только удар узнавания, как когда на улице встречаешь человека, которого явно ты знаешь — зная — но я? Когда? кто?
Это о писаниях. Carte blanche[163], дружок, все без зазрения совести. И что помнили о писаниях: мне в тысячу раз приятнее, чтобы человек сказал, думал обо мне хорошо и говорил плохо, чем обратное. (Думал человек обо мне — моее). Есть жуткие (и совершенно естественные совпадения). Так, например, у меня еще к Рильке был такая запись (по французски)[164].
И недавно читала в письме Lespinasse:[165] —
Вся разница — может быть русский максимализм
Итак, продолжаем, друг, как начали.
A Intention[166] обратно ostentation[167] — хвалы
Хвалить вслух то, что ценишь про себя — в этом есть какое то бесстыдство. И если я так много, так вечно — хвалю, то только потому, что ни одно мое слово, самое сильное, никогда не предаст и <не> покажет моего чувства. Для меня все слова малы — отродясь.
Вы у меня связаны с совсем другим, чем с писанием. Эгоистически Вы мне дороги как клочок — яркий и острый лоскут —! моих двадцати лет, да еще в час его первой катастрофы, там, в доме Лулу, Леонида и Сережи среди каминных рощ и беломедвежьих шкур. Были ли Вы (январь 1916 г.) когда был — и пел Кузмин? Если да, если нет — я Вам должна прочесть одну запись — нечитанную никому, потому что никому дела нет — а может быть и нечитаемую? Запись того вечера, того диалога, видение живого Кузмина 17 лет назад![168]
159
Вечер Бальмонта состоялся 6 мая 1933 г. в зале Социального музея. Поэт выступил с программой: Вступительное слово «Как возникает стих» (Стих и музыка — слияние двух начал. Руставели, Гоголь, Мицкевич. Достоевский о слове и музыке. Власть стиха). Во втором отделении — Серебряные туфельки (слова любви). Веянье весны (новые стихи). Светослужение (из неизданной книги). Песни о России (
Вы чудесно написали о… вечере Бальмонта. — «Редко устраиваются литературные вечера, целиком посвященные одному поэту», — писал Георгий Адамович в заметке «На вечере К.Д, Бальмонта». — «Обыкновенные стихотворцы выступают группой: человек пять-шесть. Или даже десять в вечере. Делается это во избежание скуки. Однако слушатели большей частью скучают. Они не успевают уловить темы, вникнуть в тон, вообще понять читающего, как его уже сменяет другой. Сущность поэзии исчезает, остается только ее однообразная. у всех приблизительно одинаковая, оболочка.
Бальмонт читал весь вечер. Было интересно следить, как зал мало-помалу подчинялся поэту осваивался с его внутренним миром.
Некоторые стихи были знакомы, другие нет. Но различие между новыми и уже известными стерлось. Собравшиеся на вечере Бальмонта не только слушали голос поэта, но и вслушивались в него, вновь его „узнавали“, вновь радовались своим полузабытым, чуть-чуть потускневшим и внезапно восстановленным впечатлениям. Бальмонт не изменился за эти годы: изменились мы. На вечере его поэзии мы вернулись в прошлое и почувствовали, что оно по-прежнему живет.
Эта поэзия хочет быть „вселенской“, надвременной, связанной только с вечными космическими силами. Ей близки только стихии, только природа. Ей нет никакого дела до человека и бедной повседневной человеческой жизни. Она торжественна и высокомерна. Человек встречает ее с удивлением, иногда даже — признаемся — с чем-то похожим на „протест“. Но затем он понимает, что и так, в плоскости какого-то вечного ликования, может быть воспринято бытие, и что творчество может быть не только мученичеством, — как у Блока, — но и освобождение. „Сон золотой“ хотя и обманчивый, людям все-таки дорог.
Кроме стихов, Бальмонт прочел статью „Как возникает стих“, в которой развиты его давние мысли о магическом происхождении поэзии. В зале было напряженное внимание. Поэта горячо и длительно благодарили за чтение» (
Цветаева, видимо, не могла присутствовать на вечере Бальмонта из-за болезни. См. ее запись: «5 mai 1933 — vendr<edu> (пятница) (вечер Бальм<онта>, флюс в 3 апельсина); (7 мая 1933 г. разб<ухшая> щека)». (
162
После Жида… — Речь идет о вечере журнала «Числа», посвященном творчеству А. Жида. См. письмо к Г.В Адамовичу от 3 I марта 1933 г. и коммент. 4 к нему.
164
Ср.: в письме к Рильке от 6 июля 1926 г. Цветаева приводит строки из стихотворения М. Стюарт, написанного ею на смерть мужа, французского короля Франциска II: «Car mon pis et mon mieux / Sont les plus d*serts lieux?» (Ибо худшее и лучшее во мне — / Места, что всего пустынней. — (
165
И недавно читала в письме Lespinasse… Жюли де Леспинас (1732–1776) — французская писательница, хозяйка парижского салона. Автор книги, составленной из писем к горячо любимому человеку, графу Франсуа де Гиберу (1744 1790), военному деятелю и писателю. Опубликована в 1809 г. Цветаева упоминает, вероятнее всего, дополненное издание 1906 г. («Correspondance entre Mlle de Lespinasse et le Comte de Guibert»).
168
Сережа и Леонид Каннегисеры персонажи очерка Цветаевой «Нездешний вечер», посвященного М.А. Кузмину (