Ибо если я тебе не рифма, то, естест<венным>, роков<ым> обр<азом> ты мне не рифма, м<ожет> б<ыть> лучше, м<ожет> б<ыть> вернее и цельнее. Тогда уж я свою органическую рифму на этом свете искать откажусь. А на том всё рифмует <вариант: рифмуем>!
Этого ты не смел сказать, не смел отказаться, на это не смел посягнуть.
(Аля: «Мама, это Ва*м, наверное…»)
А ВДРУГ — МНЕ?
Тогда, Борис, сияю во всё лицо
<Конец мая 1933 г.>
<Запись перед наброском:>
(Начало в желтой записной книжечке)
— Зачем с Высокой Болезни снял посвящение?[183] Где мой акростих?[184]
Здесь верстовое тирэ, Борис. Я это должна была сказать, а ты это сейчас должен забыть, чтобы спокойно с радостью читать меня дальше.
Последнее живое свидетельство о тебе: один из советских писателей, видевший тебя где-то на трамвае с борщом. Я закрыла (мысленно), внешне же опустила глаза и увидела твои над красным морем свеклы, загнанным в судок. (М<ожет> б<ыть> всё — вранье? Писатели, как знаешь, врут: прозаики. Мы же — свято даже peinlich[185] <вариант: даже kleinlich[186]> правдивы.
Больше о тебе ничего не знаю.
(Какие жестокие стихи Жене «заведи разговор по-альпийски»[187], это мне, до зубов вооруженному можно так говорить а не брошенной женщине у которой ничего нет кроме слёз. Изуверски-мужские стихи. Так журавль угощает лисицу, или лисица журавля[188], ты попеременно оба со своими блюдами озер и мозговыми ущельями гор…)
Не знаю как Женя, я* в этих стихах действительно — впервые — увидела тебя «по-другому»[189]. Это себе (или мне из всех одной — мне) можно говорить такое: взлети над своей бедой — и пой, А если человек не умеет петь? Если эта беда (гора, все Альпы — весь твой тот Кавказ) на нем??
Но м<ожет> б<ыть> всё это уже древняя история. Пусть. Не забудь, что в стихах всё — вечно, в состоянии вечной жизни, т. е. действенности. Непрерывности действия свершающегося. На то и стихи.
Но — дальше <вариант: минуем>.
О себе вкратце. Очень мало пишу стихов, очень много прозы, русской и французской. Могла бы быть первым поэтом Франции у них только Val*ry[190], а тот — нищий, но… всё это окажется после моей смерти, я как всегда вне круга, одна, в семье, с случайными людьми не могущими знать цены тому, что я делаю (NB! Я не про семью говорю). С — в лучшем случае — «любителями». Мне нужен — знаток. Не могу я, Борис, после 20 лет деятельности ходить по редакциям, предлагая рукопись. Я этого и в 16 лет не делала. И еще менее могу, еще более не могу объяснять в прозе кто я: известная (??) русская писательница и т. д.
Вот и сижу как филин над своими филинятами. А они — растут.
О своих, вкратце: С<ережа> целиком живет — чем знаешь и мне предстоит беда[191], пока что прячу голову под крыло быта, намеренно отвожу глаза от неминуемого, ибо я — нет, и главное — из-за Мура. Аля (19 лет) чудно, изумительно рисует и работает гравюру и литографию[192]. Но сбыта, как у моих французских вещей — тоже нет, ибо видят только «знакомые» — и хвалят, конечно.
Мур (1-го февраля, в полдень исполнилось 8 лет). С виду, да и разумом, да и неразумом — 13, обскакав всё: и рост, и ум, и глупость (у каждого возраста — своя, у меня, никогда не имевшей возраста, всегда была только своя собственная, однородная <пропуск одного слова>) — ровно на пятилетие. Не лирик. Активист. Вся моя страстность, перенесенная в действие. Рву из рук газеты. Мне верит, но любит и делает — свое. Таким, впрочем, был с рождения. Мне он бесконечно — темпом — нравится. Вообще дом разделен на С<ережа> + Аля, Мур + я. Внешне — живая я, только красивее, вернее уместнее ибо — мальчик. Очень красив, но красота еще заслонена своеобразием — образием.
Очень труден — страстностью. Невоздержанность (словесная) моя. Чуть что: «Вы — гадина, гадиной родились, гадиной и остались». И я, ничуть не сердясь: — Всё, что угодно, только не гадина, п<отому> ч<то> гадина, змея: жирная, а я, Мур, худая и ходячая, ноговая.
183
Зачем с Высокой Болезни снял посвящение?.. — В сборнике «Поверх барьеров» (1929) поэма «Высокая болезнь» первоначально имела посвящение А.И. Цветаевой, сестре М.И. Цветаевой, в книге 1933 г. оно было снято.
184
Где мой акростих? — Акростихом «Посвящение» («Мельканье рук и ног, и вслед ему…», 1926) открывалась публикация в «Новом мире» (1926. № 8/9. С. 33) поэмы «Лейтенант Шмидт». В 1927 г. было перепечатано в журнале «Воля России» (№ 2. С. 34). Другой акростих, о котором может идти речь: «Мгновенный снег, когда булыжник узрен…», опубликованный в журнале «Красная новь» (М.; Л. 1929. № 5. С. 159), затем перепечатанный в газете «Руль» (1929. 16 июня). Акростих (с разночтением «Минутный снег, когда булыжник узрен…») Пастернак написал от руки на шмуцтитуле сборника «Избранные стихи» (М.: Огонек, 1929), посланного Цветаевой (
187
Какие жестокие стихи Жене… — Речь идет о стихотворении «Не волнуйся. не плачь, не труди…», обращенном к первой жене (Стихотворения. В одном томе. С. 347). Женя — Пастернак Евгения Владимировна (урожд. Лурье; 1899-1965) — художница.
189
Как росток на свету распрямись. Ты посмотришь на все по-другому. (Заключительные строки стихотворения «Не волнуйся, не плачь, не труди…»).
191
С<ережа> целиком живет — чем знаешь, и мне предстоит беда… — Летом 1931 г. С.Я. Эфрон подал прошение о советском гражданстве и одновременно обратился письмом к Пастернаку с просьбой о содействии. См. также письмо Цветаевой к Пастернаку, написанное между 2 и 10 июля 1931 г. и коммент. 13 к нему (
192
Аля (19 лет) чудно, изумительно рисует и работает гравюру и литографию. — А.С. Эфрон училась в Школе прикладного искусства при Лувре («Arts et Publicit*»). См. письмо к Е.Г. Голицыной.