А 8-го днем ему стало хуже и он сказал жене: — Женечка, я умираю. А я как раз вдруг позвонила из загорода, с работы. — «Ему хуже». Я поехала. И он уже был неузнаваем, полусидел, задыхался, часто и мелко дышал, полузакрытые глаза. Увидев меня: — Зачем все пришли? Ничего такого особенного со мной пег. — Но когда я отошла к столу — тихонько позвал. Я подошла. Он стал правой рукой делать ловящие, гладящие движения — ко мне. Я гладила и держала его руку. Жалею, что не поцеловала ее, но не хотелось жеста, ему (весь — сдержанность). После лекарства стал засыпать. (За лекарством ходила я в аптеку, когда он: «Дайте лекарства», а их не признавал, обычно.) В мое отсутствие пришла Валерия (не видела последние 3 месяца). Он ей сказал: — Ведь я еще могу жить, мог бы — у меня еще целое легкое. Удушье? Пройдет? Но от него можно задохнуться — ночью. — Ну, что* ты! (Валерия). — Проснешься.
Мы ушли, когда он стал дремать. Уходя, я поцеловала его, спросила, не хочет ли он поесть — ответ тот же, что мамин — нет, головой. Передала привет от сына[274], ушла. Придя позвонила о горячих бутылках и узнала, что скончался. Поехала туда, помогла одевать, причесать, и всю ночь была над ним, и жена. Утром прилегла на час тут же. Похоронили в папиной могиле (папа считается мировым ученым I категории А). Папин гроб цел. Начинается весна на кладбище. Он рядом с мамой — она так его любила. Его девочка (Инна) це*лую неделю всё: — А где папа, мама? Где папа? Нет папы — папа ушел? — Он в день смерти простился с женой и обеими девочками: дочкой и падчерицей (11 л<ет>)[275], которую очень любил. Тебя вспоминал за несколько дней.
(Всё письмо невероятно мелким почерком, ибо уместилось на открытке. Последнее: Тебя вспоминал… разобрала только сейчас, пере писывая, даже не разобрала, потому что разобрать — невозможно, а сразу прочла.)
Теперь Вы может быть поймете, дорогая Вера Николаевна, почему мне нужно воскресить весь тот мир — с его истоков.
До свидания, буду ждать с чувством похожим на тоску.
Марина Цветаева
Умоляю этого письма (ни Асиного ни моего) не показывать никому. Не надо. — Только Вам. —
<Приписка на отдельном листе.>
Письмо написано давно, только сейчас узнала Ваш адрес от А<вгусты> Ф<илипповны> Даманской[276], которую видала вчера и которая шлет Вам сердечный привет.
МЦ.
12-го авг<уста> 1933 г.
Впервые — НП. С. 407 414. СС-7. С. 239 243. Печ по СС-7.
52-33. В.Н. Буниной
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
19-го авг<уста> 1933 г.
Дорогая Вера Николаевна,
Самое сердечное и горячее (сердечное и есть горячее! Детская песенка, под которую я росла:
итак, самое сердечное спасибо за такой отклик.
Первое, что я почувствовала, прочтя Ваше письмо: СОЮЗ. Именно этим словом. Второе: что что бы ни было между нами, вокруг нас — это всегда будет на поверхности, всегда слой — льда, под которым живая вода, золы — под которой живой огонь. Это не «поэзия», а самый точный отчет. Третье: что бывшее сильней сущего, а наиболее из бывшего бывшее: детство сильней всего. Корни. Тот «ковш душевной глуби» («О детство! Ковш душевной глуби»[278] Б. Пастернак), который беру и возьму эпиграфом ко всему тому старопименовскому — тарусскому — трехпрудному, что еще изнутри корней выведу на свет.
Долг. Редкий случай радостного долга. Долг перед домом (лоном). Знаю, что эти же чувства движут и Вами.
Слушайте. Ведь все это кончилось и кончилось навсегда. Домов тех — нет. Деревьев (наши трехпрудные тополя, особенно один, гигант, собственноручно посаженный отцом в день рождения первого и единственного сына) — деревьев — нет. Нас тех — нет. Все сгорело до тла, затонуло до дна. Что* есть — есть внутри: Вас, меня, Аси, еще нескольких. Не смейтесь, но мы ведь, правда — последние могикане. И презрительным коммунистическим «ПЕРЕЖИТКОМ» я горжусь. Я счастлива, что я пережиток, ибо всё это — переживет и меня (и их!).
274
У Аси, вышедшей замуж 16-ти л<ет>, сын Андрей, 29 лет, инженер. Работает на Урале. Хороший сын и юноша. (
275
Падчерица Андрея Цветаева — Лилеева Ирина Александровна (1921–1983) — дочь Е.М. Цветаевой от первого брака. Специалист по французской литературе.