— C’est le plus loyal, le plus noble et le plus humain des hommes. — Mais sa bonne foi a pu être abusée. — La mienne en lui — jamais{58}.
Обнимаю Вас и — если это в последний раз — письменно и жизненно — знайте, что пока жива, буду думать о Вас с любовью и благодарностью.
Марина
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 77. СС-7. С. 508–509. Печ. по СС-7.
38-37. А.Э. Берг
Vanves (Seine) 65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin
2-го ноября 1937 г., вторник
Ариадна родная,
Лягушка конечно Ваша: неужели Вы думаете, что я могла ее иначе воспринять — и принять. Эта Ваша лягушка охраняла меня целое лето, со мной шла в море, со мной писала повесть о Сонечке, со мной горела (горели ланды, мы были в кольце огня), и всё это были — Вы.
Вижу пред собой Ваше строгое, открытое, смелое лицо, и говорю Вам: что бы Вы о моем муже ни слышали и ни читали дурного — не верьте, как не верит этому ни один (хотя бы самый «правый») из его — не только знавших, но — встречавших. Один такой мне недавно сказал: — Если бы С<ергей> Я<ковлевич> сейчас вошел ко мне в комнату — я бы не только обрадовался, а без малейшего сомнения сделал бы для него всё, что мог. (Это в ответ на анонимную статью в Возрождении.)[165]
Обо мне же: Вы же знаете, что я никаких «дел» не делала (это, между прочим, знают и в сюртэ, где нас с Муром продержали с утра до вечера)[166] — и не только по полнейшей неспособности, а из глубочайшего отвращения к политике, которую всю — за редчайшими исключениями — считаю грязью.
Дорогая Ариадна, пишите мне! (Вы ничем не рискуете: мы с Муром на полной свободе.) Пишите мне обо всем: и Вашем горе, и вашем будущем — близком и далёком, и о девочках, и о душе своей… Люблю Вас как сестру: этого слова я еще не сказала ни одной женщине.
Мой адрес тот же: та же руина, из которой пока никуда не двинусь — не могу да и не хочу: еще скажут — прячется или — сбежала. Предстоит тяжелая зима — ну, ничего.
Напрасно просили меня о вечном адресе, потому что его у Вас не могло бы не быть — неужели Вы думаете что я могу так кануть — без следу — сжигая за собой — всё? Я человек вечной благодарности.
Ах, Ариадна, какой это был рай — в тех Ваших садах! Я еще когда-нибудь их напишу.
Жду весточки и обнимаю Вас,
Ваша всегда
Марина
<Приписка на полях:>
Не думайте, что я не думаю о Вашем горе: у меня в сердце постоянный нож.
Ваша лягушка была — мои последние счастливые дни. Кстати, она из голубой от моря и огня превратилась в серебряную — т. е. стала совсем Ваша (О<льге> Н<иколаевне>[167] этого конечно не говорите, да и не скажете!)
(Из тетрадки Юношеских стихов)[168]
С. Э.
Коктебель, 3-го июня 1914 г. (ДО войны!)
Коктебель. 1914 г. — Ванв, 1937 г.
МЦ.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 78–81. СС-7. С. 509–510. Печ. по СС-7.
39-37. A.Э. Берг
Vanves (Seine)
65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin
17-го ноября 1937 г., четверг
Ариадна!
Откуда Вы знаете, что я больше всех цветов на свете люблю деревья: цветущее де́ревце?!
Когда мне было шестнадцать лет, я видела сон: меня безумно, с небесной страстью, полюбила маленькая девочка, которую звали Маруся. Я знала, что она должна умереть и я ее от смерти прятала — в себя, в свою любовь. Однажды (все тот же сон: не дольше трех минут!) я над ней сидела — была ночь — она спала, она спала, я ее сторожила — и вдруг — легкий стук — открываю — на пороге — цветок в плаще, огромный: цветущее деревце в плаще, в человеческий (нечеловеческий!) рост. Я — подалась и он — вошел.
165
29 октября 1937 г. в газете «Возрождение» была помещена большая анонимная статья о похищении генерала Е.К. Миллера, об обыске в «Союзе возвращения на родину» и о «евразийце Эфроне — агенте ГПУ».
«В „Последних новостях“ от 24 октября 1937 г. уже была похожая информация („Исчезновение ген. Е.К. Миллера“ с подзаголовком „Бегство С.Я. Эфрона“). Желая проверить слухи об исчезновении С.Я. Эфрона и, возможно, вместе с ним М. Цветаевой, корреспондент газеты съездил 23 окт<ября> в Ванв и получил от нее, „никуда не уезжавшей“, следующее разъяснение:
„Дней двенадцать тому назад, — сообщила нам М.И. Цветаева, — мой муж, экстренно собравшись, покинул нашу квартиру в Ванве, сказав мне, что уезжает в Испанию. С тех пор никаких известий о нем я не имею. Его советские симпатии известны мне, конечно, так же хорошо, как и всем, кто с мужем встречался. Его близкое участие во всем, что касалось испанских дел (как известно „Союз возвращения на родину“ отправил в Испанию немалое количество русских добровольцев), мне также было известно. Занимался ли он еще какой-нибудь политической деятельностью, и какой именно, — не знаю.
22 октября, около семи часов утра, ко мне явились четыре инспектора полиции и произвели продолжительный обыск, захватив в комнате мужа его бумаги и личную переписку.
Затем я была приглашена в „Сюртэ Националь“, где в течение многих часов меня допрашивали. Ничего нового о муже я сообщать не могла“.
Там же, со слов бывшего евразийца, близкого друга Н. Клепинина, говорилось, что С.Я. Эфрон „Вербовал людей на службу ГПУ“».
166
О Цветаевой в упомянутой статье в «Возрождении» было написано: «Семейные дела также, по-видимому, сыграли роль в эволюции Эфрона. Как известно, он женат на поэтессе Марине Цветаевой. Последняя происходила из московской профессорской семьи, была правых убеждений и даже собиралась написать поэму о царской семье. Ныне, по-видимому, ее убеждения изменились, так как она об откровенном большевизме своего мужа знала прекрасно».
168
Переписанное рукой Цветаевой стихотворение было приложено к письму. При жизни поэта не публиковалось (