Марина Цветаева

Лили Фейлер МАРИНА ЦВЕТАЕВА

*

© 1994 Duke University Press

© Фейлер Л.

© Перевод: Цымбал И. А 1998

© Оформление изд-ва «Феникс», 1998

ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ

Для меня биография Цветаевой началась, когда я встретилась с исследователями ее творчества на первой цветаевской конференции в Лозанне в 1982 году. Я делала доклад о детстве Цветаевой и была удивлена, что больше никто не взглянул на личность поэта с учетом психологической перспективы.

Я бы никогда не окончила эту биографию без поддержки профессора Симона Карлинского; он помог мне преодолеть множество препятствий на пути к публикации. Профессора Дж. С. Смит, Барбара Хелдт и Джон Молмстад заинтересовались моим подходом и также поддержали мой проект.

Я очень обязана Леноре ди Сио за ее вдохновляющее влияние и психологическое понимание на первых этапах моей работы. Я также признательна профессору Ричарду Шелдону, покойной Розе Раскин и профессору Светлане Ельницкой, чей собственный лингвистический подход к работам Цветаевой оказался чрезвычайно полезен.

Знакомство с изданиями последнего десятилетия, содержащими новые сведения о Цветаевой, были бы невозможны без близкого сотрудничества с Рут Мэтьюсон и полезных советов Джудит Вауэлс.

Я особенно благодарна исследователю Цветаевой Елене Коркиной и профессорам Александре Смит и Ричарду Дэвису из архива Лидса. Они очень помогли мне, прислав свежие материалы, которые в некоторых случаях изменили мое понимание и придали книге иной вид.

Я не могу назвать всех друзей и знакомых, которые всегда готовы были выслушать мои толкования. Но мне хотелось бы поблагодарить профессоров Кристофера Дж. Барнеса и Фрэнка Миллера; Беатрис Стилман; Анну Стивенсон, поэта и биографа Сильвию Плэт и Линн Виссон из Соединенных Штатов. Я обсуждала свои психологические толкования с психотерапевтами Молли Паркес, Густой Фридман и Рут Бачра. Я также благодарна Еве Витине, Нине Гоув, Джейн Таубман, Виктории Швейцер, Майклу Найдану, Анне А. Тэвис, Веронике Лосской и Лауре Д. Викс. Мне хотелось бы поблагодарить Лоуренса Мэллей, создателя Duke University Press. Я особенно ценю чуткое руководство Кена Виссокера, моего редактора в Duke Press.

И последняя, хотя и не менее важная благодарность моему мужу, дочерям и моим зятьям за их терпение и конструктивную критику.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Между полнотой желания и исполнением желания, между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор был сделан отродясь — и дородясь.

Марина Ивановна Цветаева (1892–1941) наконец получает признание как один из главных поэтов России XX века. При жизни ею восхищались такие прославленные поэты, как Борис Пастернак и Райнер Мариа Рильке; Анна Ахматова видела в ней равную. Тем не менее ей приходилось бороться за то, чтобы ее произведения были опубликованы. Некоторые из ее произведений увидели свет лишь после смерти поэтессы и до недавнего времени оставались неизвестными широкой российской публике. За последние двадцать лет интерес к Цветаевой — ее жизни и творчеству — усилился, возбужденный первыми исследованиями С. Карлинского. Все больше и больше ее работ публикуются и переводятся. Среди поклонников творчества Цветаевой — Иосиф Бродский и Сьюзен Зонтаг. В Париже магазины заполнены книгами Цветаевой. В Нью-Йорке и Бостоне Клэр Блюм читает ее стихи в переполненных аудиториях. В России растет число исследователей Цветаевой, а ее биографии, письма и воспоминания современников широко читаемы. Она стала предметом поклонения: группы туристов, молодых и старых, посещают московскую квартиру писательницы, оставляя на стенах строчки ее стихов, как это делала она. Одна из пьес поэтессы была впервые поставлена на сцене; продаются новые издания ее стихов. Планируется создание музея Цветаевой.

Что вызвало такое воскрешение? Несомненно, сила ее поэзии. Сама Цветаева подчеркивала, что не принадлежит своему времени, что поэт принадлежит не времени, а временам, не стране, а странам. Она пела о страсти, любви и тоске по лучшему миру, о судьбе поэта, об отчуждении и одиночестве. И всегда присутствовала смерть.

У Цветаевой не было ничего, кроме презрения к материализму мещан. В ее лирическом мире имело значение напряженность бытия, героизм, мужество и ростановское щегольство. Она никогда не была частью группы; она стояла особняком, в поэзии и в жизни. Она не обращала внимания на политику, но ее этические стандарты одушевляли все ее творчество; она презирала жирных, жадных и фанатичных людей. Она не уважала ни церковь, ни государство; для нее имела значение только личность.

Хотя она была воспитана на ценностях XVIII и XIX веков, ритм новаторской поэзии Цветаевой выражал ее революционное время. Она стала новым поэтом, ограниченно использовавшим глагол, создавшим свой новый синтаксис и смешивавшим священное и народное. Язык был ее товарищем, ее хозяином и рабом. Она жертвовала всем, чтобы найти верное слово, верный звук. Поэт и критик Марк Рудман уловил ее особое свойство: «Ее значение — в тоне ее голоса, манере обращения, в том, как она говорит и не говорит. Она классическая, сжатая, быстрая, эллиптическая: на туго натянутом канате».

Цветаеву часто воспринимали как жертву ее времени. Карлинский, выдающийся исследователь Цветаевой, представившей ее в 1966 году американским читателям, резюмировал в своей первой книге: «Изгнание, пренебрежение, гонение и самоубийство были, наверное, роком русских поэтов после революции, но, возможно, только Цветаевой пришлось пройти через все это». Она выросла в культурном окружении дореволюционной русской интеллигенции лишь для того, чтобы быть брошенной — одна, с двумя маленькими дочерьми — в хаос, царящий в Москве во время военного коммунизма. Ее младшая дочь умерла там от голода. В 1922 году она приехала к мужу, Сергею Эфрону — который ранее сражался в белой армии — в Берлин и жила в Праге и Париже до возвращения в Советский Союз в 1939 году, где ей пришлось столкнуться с повальными арестами. Когда она вернулась в Советский Союз, сталинский террор был в самом разгаре. Ее дочь и сестра были сосланы в ГУЛАГ; ее муж арестован и позже казнен. Цветаева пыталась выжить ради пятнадцатилетнего сына — но в 1941 году повесилась.

В эссе об Андрее Белом Цветаева сделала замечание о том, что «затравленность и умученность ведь вовсе не требуют травителей и мучителей, для них достаточно самых простых нас». Цветаева знала это слишком хорошо, так как ее мучили собственные демоны. Я искала этих демонов. С самого начала я чувствовала, что в ранней романтической поэзии Цветаевой присутствует ранимый, страстный человек, отчаянно ищущий чего-то. Чего? Хотела ли она быть матерью или амазонкой? Требовал ли этот тревожный и тревожащий голос цыганской любви или смерти? Слышала ли ее любимая печальная мать? Где был ее отец? Как в действительности выглядел потерянный рай ее детства? Что бы ни передавал ее голос — экстаз или отчаяние — это был непреодолимый, подлинный голос. Я начала свое путешествие по лабиринтам души Цветаевой, чтобы раскрыть драму ее жизни. Ни один из русских, немецких или французских биографов Цветаевой не рассматривал этот вопрос, а английские и американские исследователи, хоть и неизбежно прослеживали некоторые эмоциональные модели, интересовались прежде всего другими аспектами ее жизни и работы. Но саму Цветаеву очень интересовала суть, «мифы» людей и психологические силы, их мотивирующие. В портретах других писателей — Волошина, Белого, Брюсова — и, конечно, в автобиографической прозе она смотрела поверх фактов в более глубокое понимание характеров. Как писал Владимир Ходасевич, ее товарищ-поэт, на первом плане у них — психологический образец, интересный сам по себе, без внимания к исторической и литературной личности мемуариста.

Поэзия, автобиографическая проза и письма Марины Цветаевой не оставляют сомнений в том, что в детстве ей была нанесена глубокая рана. Боль осталась чувством, которое ей было известно лучше всего, и воспоминания о семье — идеализировала ли она ее или анализировала — никогда не покидали поэтессу. Потребность разобраться в истоках ее ранней фиксации на симбиозе матери и ребенка, который принимал различные формы, но никогда не изменялся — заставила меня обратиться к фрейдистской концепции и более современным исследованиям Д. В. Винникотга, Хайнца Коута, Элис Миллер и других. Некоторые из последователей Лакана, такие как Юлия Кристева, способствовали появлению разных подходов к этой проблеме. Лингвистические исследования Светланы Ельницкой бесценны для расшифровки лексики Цветаевой.