Чтобы нейтрализовать пагубный результат этого лишающего сил влияния, чтобы чувствовать себя живой, Цветаевой нужно гореть в огне собственных эмоций, которые она выражает в «Молитве»:
За «Вечерним альбомом» двумя годами позже последовал второй сборник Цветаевой «Волшебный фонарь», другой по истокам и переживаниям, но в основном сходный по настроению и стилю. Некоторые стихотворения были написаны даже раньше, чем те, что были включены в «Вечерний альбом». Оба сборника выражают противоречивое отношение Цветаевой к роли женщины и ее чуждое условности видение женской судьбы. В стихотворении «В Люксембургском саду» играют дети, ссоры, смех — там жизнь, и она преодолевает сильное желание иметь собственных детей:
В других стихотворениях — «Rouge et bеuе» и «Только девочка» ее горькое смирение женской судьбе мучительно очевидно. Тем не менее, биение строк стихотворения «Барабан» возвещает верность Цветаевой особой роли «барабанщика», поэта. Она хочет «быть барабанщиком! Всех впереди!»
«Вечерний альбом» был опубликован, но жизнь Цветаевой, по-видимому, не изменилась. Ее отец, не подозревающий о ее жизни поэта, ожидал, что она продолжит обучение в школе, станет «дочерью профессора Цветаева». Но однажды прозвенел звонок, и в дверь вошел Волошин. Илья Эренбург так описывал его манеры: «Он немного подпрыгивал во время ходьбы, даже походка выдавала его — он перескакивал в разговоре, в поэзии и в жизни». Волошин был эксцентричной личностью и во многом частью своего литературного окружения. Ему было 34 года, он был поэтом, критиком и художником. Он любил рассказывать истории, подшучивать, мистифицировать. Он много времени провел в Париже и хорошо знал французскую литературу. Более того — ему было интересно все: ассирийское искусство, кубизм, масонство, мифы античности и многое другое. Продолжают ли существовать работы Волошина или нет, память о нем несомненно живет в воспоминаниях его современников, включая Цветаеву.
Первый визит продлился несколько часов. Они говорили о ней, ее поэзии, о поэтах. Он пытался убедить ее читать Клоделя, Бодлера, Рембо, но она отвечала, что любит только «Ростана, Ростана, Ростана». Так началась дружба, которая длилась, пока не была прервана революцией. Волошин, его дом, его мать оказали ей теплый прием, которого она жаждала. Он был другом, относился к ней как к равной. Поэт Волошин уважал ее как поэта. Он представил Цветаеву в современных им литературных кругах и пригласил ее в «Мусагет» — издательство, организованное Эллисом, Белым и Нилендером, которое являлось также литературным салоном, центром лекций и дискуссий, где формулировались и обсуждались новые литературные теории.
Цветаева с сестрой были приглашены летом 1911 года на дачу Волошина в Коктебель, рядом с Феодосией в Крыму. Окруженный дикой, прекрасной природой, Коктебель, расположенный на восточном берегу Черного моря, был особенным местом. Там собирались писатели, поэты и художники, до смешного мало платившие за домики, принадлежавшие матери Волошина Елене Оттобальдовне, которую все называли Пра. Волошин и его мать любили собирать людей вместе, устраивать встречи и судьбы. Жизнь там была свободна от условностей и полна интеллектуального возбуждения, игр и веселья. Однако, прежде чем ехать туда, Цветаева хотела провести некоторое время одна. В апреле 1911 года она решила бросить школу за несколько месяцев до окончания и поехать в Гурзуф — горное село в Крыму. Она все еще тревожилась и мучилась из-за неудавшихся отношений с Нилендером и Эллисом. Но вместо того, чтобы обрести, как она надеялась, мир и покой, она была подавлена. 6 апреля она писала Волошину:
«Я смотрю на море — издалека и вблизи, опускаю в него руки — но все оно не мое, а я его. Раствориться и слиться нельзя. Сделаться волной?
Но буду ли я его любить тогда? Оставаться человеком (или «получеловеком», все равно!) — вечно тосковать, вечно стоять на рубеже. Должно, должно же существовать более тесное ineinander (слияние). Но я его не знаю!»
Совсем одна, она «проглатывала» книги, с которыми познакомил ее Волошин: Дюма, Гюго, Жорж Санд. Она открыла для себя Генриха Манна. Но чтение больше не удовлетворяло ее. Она смотрит на книги как на бедствие, потому что «много читавший не может быть счастлив. Ведь счастье всегда бессознательно, счастье только бессознательность». 18 апреля она снова пишет Волошину:
«Каждая книга — кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам. […] Виноваты книги и еще мое глубокое недоверие к настоящей, реальной жизни. Книга и жизнь, стихотворение и то, что его вызвало, — какие несоизмеримые величины! И я так заражена этим недоверием, что вижу — начинаю видеть — одну материальную, естественную сторону всего. Ведь это прямая дорога к скептицизму, ненавистному мне, моему врагу! […] Остается ощущение полного одиночества, которому нет лечения. Тело другого человека — стена, она мешает мне видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!
И рая я не хочу, где все блаженно и воздушно, — я так люблю лица, жесты, быт! И жизни я не хочу, где все так ясно, просто и грубо-грубо!»
Письма наглядно показывают, что Цветаева искала путь из книг в жизнь. Во сне, рассказанном Эллису, она уже сталкивалась с «книжностью» матери, оторванностью от жизни. Теперь она устала от чужих переживаний и абстракций. Она страстно желала большего.