Я назвала ее Ариадной, вопреки Сереже, который любит русские имена, папе, который любит простые имена, […] друзьям, которые находят, что это «салонно». […] Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью».
Действительно, это имя очень много значило для Цветаевой. Легенда о Тезее и Ариадне станет темой одной из ее главных пьес. Хотела ли Цветаева для дочери роли женщины, которая управляет, ведет, спасает своего мужчину? Или она как-то отождествляла образ нити с пуповиной — этой неразрывной связью со своей матерью, а теперь с дочерью?
Цветаева обожала дочь. В ее дневнике записана каждая мельчайшая деталь ее внешности, ее роста и развития. Для Цветаевой она была дочерью поэта и красивого отца, дочерью, которой она хотела владеть так же исключительно, как хотела владеть книгой или любовью мужчины или женщины. В сентябре 1913 года, когда Але был год, Цветаева написала в дневнике, что, когда девочка позвала сестру Эфрона, а не ее, она почувствовала себя оскорбленной: «Я молчу, я даже не смотрю на тебя [Алю] и чувствую впервые — ревность».
Несмотря на всю свою преданность, Цветаева на самом деле не видела дочь. В стихотворении, написанном, когда Але было четыре года, она сравнивает ее внешность с внешностью Наполеона. Позже она увидит то же сходство в своем сыне. Цветаева хотела для дочери всего, чего хотела для себя:
В своих воспоминаниях, опубликованных в 1979 году, Ариадна Эфрон опишет свое детство в выражениях, необыкновенно схожих с описанием детства Цветаевой. Сначала была непрерывная череда нянь, а ее мать проводила с ней очень мало времени:
«Ни одна из этих сменяющихся теней не скрыла Марину от меня. Марина, так сказать, сияла сквозь всех и вся она была настоящая. Я постоянно тянулась к ней и за ней, как подсолнух, и всегда ощущала ее присутствие внутри себя, как голос совести — так сильна была сила, которую она излучала, сила, которая убеждала, требовала, властвовала. Сила любви».
В 1913 году Эфрон все еще пытался закончить среднюю школу, а Цветаева беспокоилась о его здоровье и учебе. Затем в августе в Москве от приступа грудной жабы умер отец Цветаевой. Все дети были возле него, но священника, чтобы совершить последний обряд, не позвали, потому что, как позже писала Цветаева, отец не хотел «затруднять их возле него или […] делать событие из своей смерти».
После смерти отца Эфроны провели зиму в Феодосии. К ним присоединилась Ася с сыном Андреем; она ушла от мужа вскоре после рождения ребенка. Они встретили новый год в Коктебеле, куда приехали, чтобы сделать Волошину сюрприз и вместе отпраздновать Новый год. Когда они со старым кучером проезжали сквозь снежный буран, их согревало бьющее через край веселье.
«Холодно не было, не чему было, ничего не было, ехали голые веселые души, которым не страшно вывалиться, которым ничего не делается. «Ася!» — «Да, Марина, так будем ехать после смерти!»… А этот смех! Как метель — мела, так мы от смеха мотались, как норд-ост — налетал, так смех из нас — вылетал».
Приехав, они пили за Новый год и, беззаботные и счастливые, читали стихи. Месяцем позже Цветаева писала:
На поверхность выходит цветистость языка и уныние — так будет и на протяжении всей ее жизни. Смерть — ее собственная смертность — становится основной темой «Юношеских стихов», ее третьего сборника, который принял иной облик: не было больше великого романтичного бегства, только уничтожение, пыль и пепел, страх и гнев:
Но она также выражает экзистенциальное одиночество, вызывающее развитие и принятие:
Когда Цветаева вернулась в Москву, в воздухе носилось ощущение войны. Но в действительности война не имела значения для нее, особенно война с Германией. Ее мать, немка по отцу, привила ей любовь к немецкой музыке и литературе. Да и сама Цветаева полюбила Германию, где они с Асей провели чудесное лето, пока мать восстанавливала силы. Теперь, окруженная военной истерией, она не отказалась от своей любви: «Германия — мое безумье! / Германия — моя любовь!» В любом случае, она ненавидела войну.
К августу война распространилась по всей Европе. Эфрон, теперь студент Московского университета, был охвачен патриотическим пылом и записался добровольцем на фронт. Признанный негодным к службе из-за слабого здоровья, он поступил в медицинский корпус. Так как его часть размещалась недалеко от Москвы, жизнь Эфронов продолжала идти своим обычным порядком. Но приближался глубокий личный кризис. В октябре 1914 года Цветаева встретила поэтессу Софью Парнок и написала: «Мое сердце сразу сказало: ты моя любовь».
Глава шестая
ЛЕСБИЙСКАЯ СТРАСТЬ
Легкомыслие! — Милый грех,
Милый спутник и враг мой милый!
Ты в глаза мои вбрызнул смех,
Ты мазурку мне вбрызнул в жилы!
Любовная связь с Софьей Парнок была, вероятно, самой страстной и самой сексуально радостной в жизни Цветаевой. Почти два года женщины жили в своем собственном мире, где периоды экстаза чередовались с муками ревности. Близкие друзья обеих женщин знали об их отношениях, другие могли догадываться. Несмотря на то, что гомосексуализм и лесбиянство были обычным явлением в кругу Цветаевой в то время, для нее этот роман имел дополнительную прелесть тайной, грешной любви.
Когда Марине было пять лет, ее взяли на представление «Евгения Онегина», и в эссе «Мой Пушкин» она вспоминала, что «не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь». В пьесе «Федра», написанной в 1923 году, та же идея представлена в коротком эпиграфе: «И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее — немножко больше), не в них двух, а в их любовь. В любовь».