Глава первая
СЕМЬЯ И ДЕТСТВО
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья,
Я родилась.
В январе 1887 года Мария Александровна Мейн в возрасте 18 лет пересматривала в своем дневнике записи о событиях, которые два года назад повергли ее в отчаяние.
«Я видела его сегодня и он видел меня, но мы не поздоровались. Как странно. Было время, когда мы были так близки, а теперь мы проходим друг мимо друга как чужие. Но в самом деле, разве он не чужой мне? Нет! Не чужой. Я любила его, поэтому он не может быть чужим для меня. Как часто я думала, что чувство к нему умерло в моем сердце. И я ясно вижу, что страдать, как страдаю я, выше человеческих сил — еще немного и я сошла бы с ума».
Когда она и этот мужчина — друг семьи, названный просто Сергеем Е., — были наедине в гостиной в ее московском доме:
«Вдруг со страстью, которой я никогда не знала раньше, я обняла его и припала к его груди. […] Я почувствовала на своей щеке первый обжигающий поцелуй любви, и на мгновение я забыла себя и весь мир исчез для меня в этот миг. […] А потом я со смущенной улыбкой оттолкнула его и вся моя кровь прихлынула к сердцу. Тетя была удивлена моей бледностью. Но мне казалось, что я вкусила какой-то божественный нектар и была в приятном состоянии опьянения. […] После чая я села за пианино и начала играть Шопена — я никогда еще не играла так хорошо. Вся моя душа вылилась в эти звуки. Я говорила через них, а он слышал и понимал».
Но он передал ей письмо, где заявил, что любил ее, когда она была еще ребенком, и никогда не смел мечтать о том, что она может полюбить его. Он должен, однако, сказать ей о том, что он любил многих женщин, хотя и не так, как он любит ее. Он женился на женщине, которую скомпрометировал, но они расстались на другой день после свадьбы. Эта молодая женщина пожелала дать ему свободу в любое время. Его любовь к Марии отличалась от его чувств ко многим другим. «Смел ли он надеяться, что она поймет?»
В тот же вечер в дневнике:
«Я не могу описать… что я чувствовала, когда прочла его письмо. Это было ужасно. Я лежала на кровати, опершись на локти, глядя во тьму широко открытыми глазами. Моя голова была объята огнем, кровь стучала в висках, сердце билось так сильно, что я испугалась. Я тряслась, как в лихорадке. Это ничего, это ничего, только бы не сойти с ума… Я положила голову на руки и начала всхлипывать. Я чувствовала себя разбитой, и гнетущая апатия охватила меня, как после похорон любимого существа, когда все кончено. В самом деле, вчера я похоронила свое счастье».
На следующий день она ответила на его письмо:
«Если бы вы только знали, как мне вас жаль. Пощадите других, не поступайте с ними так, как вы поступили со мной; это слишком жестокий урок. Вы любили меня так, как любили много раз до меня и будете любить после меня, но я никогда не любила и не буду любить так, как я любила вас. Вы должны знать, что я никогда не вспомню о вас с упреком […]. Хотя, после всего, что я узнала от вас, нам не следует видеться. Да, уезжайте куда-нибудь — так далеко, как только возможно, где вы никого не знаете и никто не знает вас. Я не могу обещать вам, что если мне будет слишком горько, я не скажу отцу».
На следующий день на концерте она отдает ему письмо, а он вкладывает ей в руку новую записку: «Неужели все потеряно, когда мы так любим друг друга и внешние препятствия можно устранить?»
Для нее все было потеряно. Решение было принято. Прочитав записку, она проплакала и эту ночь.
«Это была последняя вспышка горя. С тех пор началась постоянная тайная тревога, которая стала частью моего характера и полностью его изменила. Когда я поняла, что то, что произошло, должно было произойти, я перестала страдать от горя и отчаяния… Я усмирила себя. Да, в отречении от счастья есть особое удовольствие.»
Ее единственное утешение — в жертве.
«Не лучше ли жить для других, чем для себя? Счастье… что такое счастье? Просто слово… Под счастьем люди подразумевают исполнение желаний — неужели это невозможно? А где это счастье? Кто им пользуется? Но все говорят о каком-то счастье, ждут его, ищут, стремятся к нему… К чему? К чему-то, что нигде не существует, никогда не существовало и не могло существовать… […] Прожив жизнь, ты в конце оглянешься назад — и что? Где то счастье, за которое ты страдал и боролся всю жизнь? Итог жизни решает вопрос: конец — это могила. Стоило ли жить?… Когда ты оглядываешься вокруг с холодным презрением, жизнь кажется пустой и глупой шуткой, горькой и жестокой. Если счастье когда-либо и возможно, то только в детстве, вот почему детство кажется нам чем-то вроде потерянного рая».
Дневник заканчивается в феврале 1888 г.
Три года, отраженные на его страницах, Мария пыталась заполнить свою жизнь музыкой — Шуман, Шопен — и книгами — Кант, Гейне, Тургенев. Она искала смысл жизни: лежит ли он в удовольствиях Дон Жуана? Нужно ли следовать эпикурейцам, или найти религиозную веру? Она не выбрала ни одну из этих дорог. Ее единственное счастье — это память о первой любви.
«В любом случае я больше никогда в жизни не буду любить так, как я любила его, но я все же благодарна ему, потому что мне есть, что вспомнить о моей юности; хотя я заплатила страданиями за любовь, все-таки я испытала чувство, о существовании которого и не подозревала раньше».
На последней странице в 19 лет она пишет:
«Все говорят мне: «Тебе не следует читать весь день, ты должна сделать, наконец, что-то полезное… Ты готовишься к тому, чтобы стать женой и матерью, а не читать лекции и писать диссертации». Тремя годами позже она вышла замуж за Ивана Цветаева, овдовевшего друга ее отца, у которого было двое маленьких детей. Ему было 45 лет, ей 21.
Детство Марии Александровны, матери Марины, было одиноким. Ее мать, польская дворянка, умерла в 26 лет, после рождения ее единственного ребенка. Марию растил отец, Александр Данилович Мейн — богатый прибалтийский немец и гувернантка-швейцарка, которую называли тетушкой (Тьо), на которой отец впоследствии женился. Мария почти не знала других детей и заполняла одиночество книгами, легендами и музыкой.
Она была блестящей пианисткой, и учителя убеждали ее выступать на большой сцене. Однако ее отец — добрый, но консервативный человек — не хотел видеть дочь выступающей для широкой публики, и Мария, подчинись приказу отца, пожертвовала карьерой.
Как мы видим, в 17 лет Мария выдержала еще один жестокий удар: разлуку со своей единственной любовью. Из дневника ясно, что она приняла решение немедленно разорвать отношения до того, как рассказала об этом отцу. Он запретил визиты поклонника, но это случилось несколько позже. Цветаева в своих произведениях создаст более драматический миф: мать «вынуждена была выбирать между отцом и любимым», хотя в действительности мать Марины под давлением условностей среды не имела такого выбора. Почему Цветаева создала этот миф, повторяемый впоследствии учеными? Очевидно, она ощущала эмоциональную травму матери и прочла дневник после ее смерти, но хотела прочувствовать эту трагедию изнутри. «Все миф», — напишет впоследствии она.
Хотя Цветаева никогда не знала свою бабушку, графиню Марию Бернацкую, ее образ будоражил воображение поэта. По крайней мере, в ее мифе молодая, красивая и страстная женщина, чей портрет висел в спальне ее родителей, тоже была влюблена и рано умерла. Так же, как и ее прабабушка, Мария Ледушовская. Благородными, гордыми и обреченными — такими виделись Цветаевой ее предки по женской линии. Очевидно, она отождествляет с ними себя: «Юная бабушка! — Кто целовал /Ваши надменные губы?/ — Бабушка! — Этот жестокий мятеж/ В сердце моем — не от вас ли?..» Несчастная любовь и несчастная жизнь всегда очаровывали Цветаеву; они были — она это чувствовала — получены в наследство от матери.
Отец Марины, Иван Цветаев, родившийся в 1846 году, был сыном сельского священника из Владимирской губернии. Его семья была так бедна, что Иван и его братья обычно бегали босиком, приберегая ботинки для поездок в город. Мальчики учились много работать и жить согласно строгим моральным правилам.