Почти в тот же день Цветаева анализировала «Лейтенанта Шмидта» в письме Пастернаку. Она была очень критична по отношению к этому роману в стихах, находя, что он уступает другим работам Пастернака. Его герой, писала она, «студент, а не моряк», а «поэма несется мимо Шмидта, он — тормоз». Пастернак был разочарован: «Написать дурную вещь — горе неподдельное для нашего брата». Следующее письмо к Пастернаку Цветаева начала так: «Я не могла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания». Тем не менее его письма в тот месяц сохраняют свой возвышенный, исповедальный тон и описывают его слабости, тревогу, его неудержимые страсти. Он признает, что любит свою жену Женю «больше всего на свете». Ответ Цветаевой демонстрирует мало терпимости к человеческим недостаткам и еще меньше склонности делить его с его женой: «Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи — все».
Позже в июле Цветаева написала Пастернаку, что чувствует, что их переписка подошла к концу. Пастернак принял ее решение. Он уверял ее в своей вечной любви, своей потребности в дружбе и просил ее не покидать его, не прислав нового адреса. Он, тем не менее, умолял ее не писать ему. «Ты знаешь, какая мука будет для меня получить и не ответить. Пусть будет последним — мое. Благословляю тебя, Алю, Мура, Сережу и все, все твое». Полностью не ясно, кто разорвал отношения. Пастернак писал жене, что это сделала Цветаева, а Цветаева писала Рильке, что Борис перестал ей писать. В любом случае, ревность Цветаевой к жене Пастернака была явной. Когда его жена поехала с сыном на отдых во Францию, Цветаева писала Рильке, что ей совсем не нравится мысль о том, что Пастернак пишет им обоим в одну страну: «Спать с ней и писать мне — да, писать ей и писать мне, два конверта, два адреса (одна Франция!) — почерком породненные, словно сестры… Ему братом — да, ей сестрой — нет». Диалог Цветаева — Пастернак был окончен до поры.
Теперь лишь Рильке владел вниманием Цветаевой. Он писал ей из Рагаца, куда поехал, чтобы встретиться с друзьями, напоминая ей, что, хоть она и «большая звезда», именно Пастернак «навел мне на тебя телескоп». Цветаевой, однако, становилось до того трудно контролировать свое рвение приехать к Рильке, что она не могла понять, что Рильке ссылался на свою болезнь, когда писал в том же письме: «Но жизнь до странности отяжелела во мне, и часто я не могу ее сдвинуть с места; сила тяжести, кажется, создает новое отношение к ней».
Ответ Цветаевой от 2 августа был горькой исповедью борьбы духа и плоти, которую она отвергала в письмах Пастернаку и во многих стихах.
«Райнер, я хочу к тебе ради себя, той новой, которая может возникнуть лишь с тобой, в тебе. И еще, Райнер, […] не сердись, это ж я, я хочу спать с тобою — засыпать и спать. […] Иногда я думаю: я должна воспользоваться той случайностью, что я пока еще (все же!) живое тело. Скоро у меня не будет рук. И еще — это звучит как исповедь (что такое исповедь? хвалиться своими пороками! Кто мог бы говорить о своих муках без упоения, то есть счастья?!) — итак, пусть это не звучит как исповедь: телам со мной скучно […] душу никогда не будут любить так, как плоть, в лучшем случае — будут восхвалять. Тысячами душ всегда любима плоть. Кто хоть раз обрек себя на вечную муку во имя одной души? […]
Все то, что никогда не спит, желало б выспаться в твоих объятиях. До самой души (глубины) был бы тот поцелуй».
Когда Рильке не сразу ответил, Цветаева снова написала ему, умоляя о встрече. В последнем письме к ней (19 августа) Рильке не скрывал своего страха от «той необычной и неотступной тяжести, которую я испытываю и часто, мне кажется, уже не в силах преодолеть». Ему хотелось верить в то, что они встретятся, но он чувствовал, что этого не произойдет. Он выражал свою печаль от того, что каким-то образом встал между Пастернаком и Цветаевой, поскольку к тому времени узнал, что их переписка прекратилась. «Я все же считаю, что ты строга и почти жестока к нему [Пастернаку] (и строга ко мне, желая, чтобы никогда и нигде у меня не было иной России, кроме тебя!)». Этот последний упрек был вызван притязанием Цветаевой в письме от 2 августа: «В твоей стране, Райнер, я одна представляю Россию». Цветаева снова написала ему 22 августа, чтобы сообщить, что в октябре возвращается из Сен-Жиля в Париж и надеется увидеться с ним в ноябре. Рильке не ответил.
Верно то, что, когда эти великие поэты вступали в профессиональный разговор: необычно техничный анализ Пастернаком поэмы «Крысолов», критика Цветаевой «Лейтенанта Шмидта», понимание и высокая оценка обоих поэтов Рильке — они, по определению издателей переписки, были «посвящены в одну и ту же тайну». Но, с другой стороны, нам кажется, что обозреватели, биографы и исследователи творчества Цветаевой часто преувеличивают полное понимание и гармонию между тремя поэтами. Как мы убедились, это не была действительно трехсторонняя переписка с того момента, как Цветаева успешно устранила Пастернака. Анна Тэвис, прежде всего исследователь Рильке, выявила пропасть между Рильке и Цветаевой: «Рильке был писателем, в совершенстве писавшим диалогические письма, — указывает она, — тогда как самовлюбленно охваченная своими эмоциями Цветаева нарушала самые священные принципы написания писем, становясь глухой к голосу Рильке… Глухота Цветаевой к тонким полутонам в письмах Рильке происходила в результате того, что она слушала исключительно эхо собственного голоса».
Для Цветаевой это была еще одна болезненная «не-встреча». Вишняк, Бахрах, Родзевич по-разному оставили ее с открытой раной. Эмигрантские критики беспощадно атаковали ее — не без провокации с ее стороны, но это все равно задевало. Она тосковала по надежде. Может быть, она видела в далеком Рильке Молодца, хотела воспарить вместе с ним в царство духа, которое им обоим было знакомо. В ее отчаянных поисках соединения она следовала своему маршруту саморазрушения, требуя невозможного и заканчивая отношения ничем для себя, как женщины. Однако, несмотря на «не-встречу» — в жизни и в письмах — Цветаевой с Рильке, поэтическое влияние Рильке на работы Цветаевой стало даже сильнее.
Две большие поэмы, написанные Цветаевой в мае, июне и июле того года, «С моря» и «Попытка комнаты», были вдохновлены Пастернаком и служили доказательством движения в сторону мистицизма и свободы новых форм творчества. Поэма «С моря», адресованная Пастернаку и написанная на побережье в Сен-Жиле, первоначально называлась «Вместо письма». Основанная на сне, который Пастернак описал в письме к Цветаевой, поэма начинается с почти игривого настроения. Встреча двух поэтов во сне позволяет повествователю перепрыгивать из ее сна в его — реальность приостановлена. Они играют с морем, делятся воспоминаниями детства и мыслями о времени. Однако настроение поэмы меняется от чувства освобождения к чувству страха перед громадным морем. Цветаева никогда не любила океан, даже боялась его; единственное утешение — сны и мечты.
Поэма «Попытка комнаты», созданная во время переписки с Рильке, показывает его увеличивающееся влияние на ее работу. Действие снова происходит во сне, возможно в кошмаре; это странная поэма, пронизанная тревогой и страхом. Поэма написана эллиптическим и сложным стилем. Комната из названия поэмы имеет всего три стены; героиня кого-то ждет — сначала это должен был быть Пастернак, потом она изменила адресат, им стал Рильке. Главный символ поэмы, коридор, подчеркивает, что Цветаева предпочитает находиться между местами назначения. Но здесь он означает, что некуда идти; во внешнем мире царит еще больший хаос, чем в ее собственном. Там казни, дуэль Пушкина; все в постоянном движении. Вероника Лосская, французский исследователь, переводчик и биограф Цветаевой, говорит, что это «мир предметов без души… Это мир неодушевленных предметов — видение смерти».