В этом «третьем» заключена цветаевская концепция загробной жизни, которую она надеялась найти после смерти. Именно в этом была сила ее надежды, вдохновлявшей ее поэзию в тот период. Описывая мир, в который ушел Рильке, она использует иронию, чтобы скрыть беспокойство, пронизывающее всю поэму. «Что за горы там? Какие реки? / Хороши ландшафты без туристов?» Она даже вводит концепцию различных сцен рая, возможно, взяв идеи из «духовной науки» Рудольфа Штейнера, с которым ее познакомил Белый.
Подводя итог своих отношений с Рильке, Цветаева, кажется, понимает, что взаимность существовали лишь в ее воображении: «Ничего у нас с тобой не вышло». Поэма заканчивается обращением «письма» к Рильке:
Что заливало письмо? Ее слезы? Образ наводнения и убежища делает жалобу еще более личной и волнующей. По словам Иосифа Бродского: «Эмоционально и мелодически последняя строфа создает впечатление голоса, который прорвался сквозь слезы и, очищенный ими, от них избавляется. В любом случае, голос прерывается, если читать вслух».
Цветаева немедленно сообщила Пастернаку о смерти Рильке, рассказав о посланной ею открытке, на которую он не ответил. На следующий день она написала снова, настаивая на том, чтобы Пастернак встретился с ней в Лондоне. В записке к Цветаевой Пастернак не ответил на ее требование и сообщил ей, что возобновляет свое молчание. Но это было молчание, которое Цветаева отказывалась уважать. В своем ответе она настаивает на продолжении их отношений, в котором ее «утвердила смерть Рильке». Она говорила ему, что «Попытка комнаты», которую она посвятила ему, Пастернаку, «оказалась стихом о нем [Рильке] и мне». Она продолжает развивать свое убеждение в реинкарнации. «Живу им и с ним. Не шутя озабочена разницей небес — его и моих. Мои — не выше третьих, его, боюсь, последние, т. е. — мне еще много-много раз, ему — много — один. Вся моя забота и работа отныне — не пропустить следующего раза (его последнего)».
В том же месяце Цветаева адресовала Рильке эссе «Твоя смерть», в котором она говорит о недавней смерти Алиной учительницы-француженки и русского мальчика Вани. «Каждая смерть возвращает нас в каждую», — писала она. Она говорила о смерти своей матери, отца, но не сочла нужным упомянуть о смерти Ирины. В мае 1927 года, все еще под влиянием Рильке, Цветаева начала работать над «Поэмой Воздуха». Перелет Линдберга через Атлантический океан зажег образы, но содержание поэмы не имеет ничего общего с этим событием. Это одинокий монолог, полное грез путешествие в «семь сфер воздуха» в поисках сущности бытия и своего превращения после смерти.
Весной 1927 года Эфроны наконец переехали в Медон, предместье Парижа, где селились многие русские эмигранты; квартира, которую сняли для них друзья, теперь была пригодна для жилья. Она состояла из трех комнат и была очень удобна по сравнению с их бывшими жилищными условиями. Многие их соседи были евразийцы, друзья Эфрона.
Лучшей новостью для Цветаевой было то, что сборник ее стихов, написанных в Берлине и Праге, нашел издателя. Книга под названием «После России» вышла в 1928 году. Это был последний сборник, опубликованный при ее жизни. К концу двадцатых годов ее читательская аудитория увеличивалась. В то время, как редакторы русскоязычных изданий полагали, что их читатели не понимают ее поэзии, а другие были против ее терпимости к советским писателям, такой важный парижский журнал, как «Современные записки», регулярно публиковал стихи Цветаевой. Она также внесла вклад в главные русские ежедневные газеты Парижа «Последние новости» и «Возрождение». И все-таки она не нашла в Париже такого приема, как в Праге. Редакторы часто резали и искажали ее работы, литературные критики часто игнорировали ее и время от времени нападали на нее. Тем не менее некоторые наиболее уважаемые критики — Слоним, Мирский и позже Ходасевич — ставили ее в ряд с Пастернаком и Ахматовой как великого русского поэта ее времени. Елена Извольская, дочь бывшего русского посла, была ее соседкой и восторженным другом. Она сопровождала Цветаеву и Мура во время их прогулок по лесу и проводила много часов на кухне Цветаевой, куда соседи и друзья приходили, чтобы послушать, как она читает стихи, и быть очарованными ее индивидуальностью. Здесь, как и в Москве, бедность не мешала Цветаевой притягивать людей различных политических и религиозных убеждений и создавать вокруг себя особую атмосферу. Эфрон редко был дома, Аля, как правило, поздно возвращалась из художественной школы, Мур обычно спал. По словам Извольской, Цветаева была далеко не одинока. Однако даже эта преданная подруга заметила обычай Цветаевой использовать людей некоторое время, а затем отбрасывать за ненадобностью.
«Она любила людей, и люди ее любили. В ней была определенная «изощренность», если не кокетство — желание блистать, поражать, смущать, очаровывать. У нее было много друзей. Она часто говорила мне, что дорожит ими, любит с ними общаться, но затем, к сожалению, их теряет. Ее желание, ее жажда дружбы вдруг обрывалась. «Потом, — добавляла она со вздохом печали или, скорее, освобождения, — жизнь снова швыряет меня в мою монашескую келью, к моему письменному столу, к творчеству».
Жизнь семьи Эфронов с каждым годом становилась все труднее. Их чешское пособие было наполовину сокращено, и семья едва существовала. «Пожираемы углем, газом, электр<ичеством>, молочницей, булочником, — писала Цветаева Тесковой. — Питаемся, из мяса, вот уже месяцы — исключительно кониной, в дешевых ее частях: конское сердце, конская печенка, конские почки и т. д».
Их крайняя бедность была тягостна и унизительна, но их знакомые поэты, писатели и художники эмигранты переживали то же самое. Для Цветаевой страдание и унижение были во сто крат больше из-за того, что многие эмигрантские критики не признавали ее. «В Париже у меня друзей нет и не будет, — писала она Тесковой. — Есть евразийский круг — Сувчинский, Карсавин, другие — любящий меня «как поэта» и меня не знающий, — слишком отвлеченный и ученый для меня… так что — кажется главная моя, да нет — единственная моя радость с людьми — беседа — отпадает. Окончательно переселилась в тетрадь».
Тем, к кому она все еще обращалась, когда ей требовалось понимание и дружба, был Пастернак:
«О, Борис, Борис, как я вечно думаю о тебе, физически оборачиваюсь в твою сторону — за помощью! Ты не знаешь моего одиночества… Закончила большую поэму [ «Поэма Воздуха»]. Читаю одним, читаю другим — полное — ни слога! — молчание, по-моему неприличное, и вовсе не от избытка чувств! — от полного недохождения, от ничего — непонятности… Поэтому меня и прибивает к тебе, как доску к берегу…»
Они продолжали восхищаться друг другом, Пастернак был обеспокоен трудной жизнью Цветаевой; он посвящал ей стихи и старался по-человечески понять ее, превратив в героиню своего нового романа в стихах «Спекторский», который был начат в 1924 году и опубликован в 1931. Однако страстная сила их чувств больше не вернулась.
В августе 1927 года Цветаева ожидала приезда сестры. Максим Горький пригласил Асю провести с ним месяц в Сорренто, и она решила воспользоваться случаем, чтобы навестить Цветаеву в Париже. Цветаева написала Горькому, благодаря era за предоставленную сестрам возможность встретиться после пяти лет разлуки. И все же она не могла сдержаться и не покритиковать Асю в письме Горькому, хотя и скрыла критику за добрыми словами: «Если Ася станет раздражать Вас, не сердитесь. Она необыкновенно хорошая».