Когда в первый день сентября приехала Ася, на вокзале ее встретил Эфрон, так как Цветаевой пришлось остаться дома с детьми. Воссоединение было эмоциональным, радостным, шумным. Сестра показалась Асе изменившейся — повзрослевшей, уставшей. Цвет лица ее стал желтоватым, что делало глаза ярче. Ася впервые увидела Мура: ему было два с половиной года, он был очень большой для своего возраста, коренастый, с волосами и глазами, как у Цветаевой. Пятнадцатилетняя Аля выглядела теперь больше похожей на отца. Однако основное, на что Ася обратила внимание, была мягкость Цветаевой по отношению к Муру, так отличавшаяся от вспышек нетерпения по отношению к Але, которые она хорошо помнила по их московской жизни.
Сестры проговорили до поздней ночи, Цветаева лежала на узком диване и курила одну папиросу за другой. Она говорила об их бедности, о болезни Эфрона, о своей изоляции в эмиграции и об отчуждении даже среди друзей Эфрона, евразийцев. Со слезами на глазах она жаловалась:
«Ты пойми: как писать, когда с утра я должна идти на рынок, покупать еду, выбирать, рассчитывать, чтоб хватило, — мы покупаем самое дешевое, конечно, — и вот, все найдя тащусь с кошелкой, зная, что утро — потеряно: сейчас буду чистить, варить (Аля в это время гуляет с Муром), — и когда все накормлены, все убрано — я лежу, вот так, вся пустая, ни одной строки! А утром так рвусь к столу — и это изо дня в день».
Вскоре после приезда Аси Мур, Аля и в конце концов Цветаева заболели скарлатиной. Асино присутствие пришлось как нельзя более кстати, но забота о семье оставляла мало времени для того, чтобы восстановить уже запутанные дружеские отношения между сестрами. К сожалению, это была их последняя встреча.
Когда, возвратившись в Москву, Ася рассказала Пастернаку о трудной жизни Цветаевой, он написал Горькому с просьбой помочь устроить возвращение Цветаевой в Россию. «Огромный талант Марины Цветаевой необходим и важен лично для меня, как и ее несчастная и безнадежно запутанная судьба». Горький, однако, был очень беспристрастен в ответе:
«Я воспринимаю ее как человека, который слишком высоко себя ценит, чье мнение о себе неверно и который слишком болезненно поглощен собой, чтобы быть в состоянии или захотеть понять других людей… Мне трудно согласиться с Вами в высокой оценке таланта Марины Цветаевой. Ее дар кажется мне резким, даже истеричным. Она не хозяин языка. Язык ее хозяин».
После Асиного отъезда Цветаева медленно выздоравливала от скарлатины, а жизнь с ее домашней работой, волнениями и злословием продолжалась. Цветаева мечтала о том, чтобы Тескова приехала в Париж или о поездке к ней в Прагу; она мечтала иметь немного времени для себя, для своей работы. Но для нее не было мира, как она писала Тесковой:
«Читаете ли Вы травлю евразийцев в Возрождении, России, днях? «Точные сведения», что евразийцы получали огромные суммы от большевиков. Доказательств, естественно, никаких (ибо быть не может!) — пишущие знают эмиграцию! на днях начнутся опровержения, — как ни гнусно связываться с заведомо-лжецами — необходимо. Я вдалеке от всего этого, но и мое политическое бесстрастие поколеблено. То же самое, что обвинить меня в большевицких суммах! Так же умно и правдоподобно.
С<ергей> Я<ковлевич>, естественно, расстраивается, теряет на этом деле последнее здоровье. Заработок с 5 1/2 ч. утра до 7–8 веч<ера> игра в кинематографе фигурантом за 40 фр<анков> в день, из которых 5 фр<анков> уходят на дорогу и 7 фр<анков> на обед, — итого за 28 фр<анков> в день. И дней таких — много — если 2 в неделю. Вот они, большевицкие суммы!..»
Двумя годами раньше Цветаева выступила в печати, выражая свое восхищение советскими писателями, которые пишут «с поправками цензуры, под угрозой литературного осуждения». Она говорила, что «можно только подивиться героической способности выжить у советских писателей, пишущих, как трава растет из-под тюремных плит — с надменностью и вызовом». Однако она в то же время верила, что, если писатель уехал в Россию, он будет только молчать или «говорить в стенах ЧК».
У Цветаевой не было иллюзий относительно судьбы писателя в советской России, но Эфрон чувствовал иначе. Он пока удовлетворял желание участвовать в политической и культурной судьбе новой России, работая с евразийцами и издавая «Версты», но, в отличие от Цветаевой, он выбрал другой путь. Трудно узнать, насколько евразийцы и, в частности, Эфрон, уже подыгрывали большевистским организациям за границей. Даже искренняя удаленность Цветаевой от политики была подозрительна эмигрантам, тогда как Эфрона просто привлекал Советский Союз. Их круг все больше ограничивался евразийцами. Встречая с ними новый 1928 год, Цветаева чувствовала отчуждение и скуку. Движение имело для нее смысл, но «скажу по правде, что я в каждом кругу — чужая, всю жизнь. Среди политиков так же, как среди поэтов. […] Поэтому мне под новый год было — пустынно», — писала она Тесковой.
Это было начало новой ступени усиливающегося конфликта между Цветаевой и Эфроном. Она все больше и больше уходила в свой собственный мир, а он становился все активнее в поддержке коммунистических организаций.
Глава девятнадцатая
УСИЛИВАЮЩАЯСЯ ИЗОЛЯЦИЯ
Над миром мужей и жен —
Та Оптина постынь
Отдавшая — даже звон
Душа без прослойки
Чувств. Голая, как феллах.
«Поэма Воздуха» Цветаевой, написанная в 1927 году, прославляет разум, «полное владычество лба». Конец поэмы показывает, что теперь окончательная цель поэта — достичь не столько царства духа, сколько разума:
Теперь, в декабре, она писала Тесковой о цене зависимости от разума:
«У меня — за годы и годы (1917–1927) — отупел не ум, а душа. Удивительное наблюдение: именно на чувства нужно время, а не на мысль. Мысль — молния, чувство — луч самой дальней звезды. Чувству нужен досуг, оно не живет под страхом. Простой пример: обваливая 1 1/2 кило мелких рыб в муке, я могу думать, но чувствовать — нет… […] Чувство, очевидно, более требовательно, чем мысль». В 1928 году Цветаева закончила пьесу в стихах «Федра», вторую часть трилогии о Тезее, которую она задумала после написания «Ариадны». «Мой Тезей задуман трилогией, — писала она Тесковой, — Ариадна — Федра — Елена, но из суе-(ли?) — верия не объявила, для этого нужно по крайней мере одолеть две части. Знаете ли Вы, что на долю Тезея выпали все женщины, все-навсегда? Ариадна (душа), Антиопа (амазонка), Федра (страсть), Елена (красота). Та троянская Елена. 70-летний Тезей похитил ее семилетней девочкой и из-за нее погиб. Столько любвей и все несчастные».
Трилогия никогда не была закончена, но «Федра» была опубликована в 1928 году в «Современных записках». Эмигрантские критики дали о ней неблагоприятные отзывы; тем не менее, недавно она была поставлена в Москве и имела большой успех.
Интересна психология пьесы. Цветаева оставила основную канву классического мифа о Тезее без изменений. После смерти второй жены, царицы амазонок, которая была убита в сражении, защищая сына Ипполита, Тезей женится на Федре, младшей сестре Ариадны. Сына Ипполита он отправляет на свою родину, где тот растет, ненавидя женщин, особенно Федру, которая заняла место его матери. Повзрослев, он соединяется с Тезеем и Федрой, Федра влюбляется в красивого пасынка, но она все еще любит и мужа и глубоко ему предана. Когда Тезей уезжает, кормилица Федры заставляет ее признать свою страсть и убеждает попробовать соблазнить пасынка. Но Ипполит у Цветаевой на признание Федры в любви отвечает одним словом — «Гадина!» Под влиянием этого, Федра кончает жизнь самоубийством, оставив письмо с объяснением. Когда Тезей возвращается, он проклинает сына и прогоняет его, не прочитав письма Федры. Вскоре после этого Ипполит умирает на дороге, и его тело приносят обратно. В этот самый момент Тезей читает письмо Федры и обнаруживает, что ее любовь была трагичной, неосуществленной. С его благословения Федру и Ипполита хоронят вместе под миртовым деревом.