В конце концов появился один из членов правления и объявил, что дело Цветаевой решено в ее пользу. Ей разрешили прописаться, нужно было только найти комнату. Что касается ее заявления о приеме посудомойкой в столовую для писателей, то заявлений было много, а место одно, но ее шансы были высоки. Чуковская была готова помочь в поисках комнаты в Чистополе, но, к ее изумлению, Цветаева неожиданно стала безразличной. «И стоит ли искать? — спросила она. — Все равно ничего не найду. Лучше уж я сразу отступлюсь и уеду в Елабугу… Все равно. Если и найду комнату, мне не дадут работы. Мне не на что будет жить».
Чуковская настойчиво утверждала, что многие в Чистополе любят ее стихи и помогут ей и напомнила Цветаевой, что если та получит работу посудомойки, она сможет кормить себя и сына. Цветаева наконец поверила. Она была готова отправиться, но когда Чуковская сказала ей, что хочет пойти домой, чтобы позаботиться о своей десятилетней дочери и четырехлетием племяннике, Цветаева вскрикнула: «Нет, нет!.. Одна я не могу. Я совсем не понимаю направления. Я нигде не могу найти дорогу. Я не понимаю пространства».
Итак, они отправились вдвоем, сначала к дому Чуковской, а потом на поиски комнаты. По пути Цветаева спрашивала Чуковскую: «Скажите мне, пожалуйста, почему вы думаете, что еще стоит жить? Вы не понимаете будущего?… Вы не понимаете, что все кончено?» После того, как Чуковская позаботилась о детях, Цветаева взорвалась:
«Дети, дети, жить для детей… Если бы вы знали, какой у меня сын, какой способный, талантливый юноша! Но я ничем не могу ему помочь. Ему со мной только хуже. Я еще беспомощнее, чем он. Все, что у меня осталось — последние 200 рублей. Если бы мне только удалось продать эту шерсть… Если меня возьмут посудомойкой, это будет чудесно. Я еще способна мыть посуду, но я не знаю, как учить детей, и не знаю, как работать в колхозе. Я не знаю, как, я ничего не могу делать. Вы не можете представить, как я беспомощна».
Когда они шли вместе, Чуковская сказала, что рада, что Ахматова не в Чистополе, где она бы погибла. Удивленная Цветаева спросила, почему. «Потому что она бы не смогла бы справиться с жизнью здесь, ответила Чуковская. — Вы знаете, она совсем не может делать ничего практического. Даже в городской жизни, даже в мирное время.»
«Я увидела, что серое лицо, обращенное ко мне, передернулось. «А вы думаете, что я — я могу? — заорала Марина Ивановна бешеным голосом. — Ахматова не может, а я, по-вашему, могу?» Когда они пришли на улицу, которую Чуковская сочла чище и лучше, чем другие, что они посмотрели, Цветаева взорвалась: «Какая ужасная улица… Я не могу здесь жить. Это пугающая улица».
Более всего показательно полное преображение Цветаевой, когда Чуковская привела ее в дом друзей-писателей, принявших ее с распростертыми объятиями. Они любили ее стихи и страстно желали услышать что-то, что она пожелала бы прочесть. Они пригласили ее остаться на ночь, пообещав утром помочь ей найти комнату.
«Марина Ивановна преобразилась на глазах. Ее серые щеки приобрели цвет. Глаза из желтых стали зелеными. Допив чай, она пересела на шаткий диван и закурила. Сидя очень прямо, она с интересом разглядывала новые лица. Я, однако, смотрела на нее, пытаясь вычислить ее возраст. С каждой минутой она становилась моложе».
Цветаева рассказала им историю своей жизни. «Новым для меня, — заметила Чуковская, — было четкость произношения ею слов, соответствовавшая четкой жесткости ее прямой осанки, четкой резкости ее стремительных движений, а также четкости мысли, которая, по ее рассказу, пришла ей в голову: как жестоко ошибались ее муж и дети в своем горячем желании вернуться на родину».
Цветаева закончила историю арестом Эфрона и Али. Потом она начала читать стихотворение «Тоска по Родине», но прервала, говоря, что должна уйти, хотя ее приглашали остаться на ночь. Тем не менее она обещала прийти тем же вечером и еще почитать стихи, остаться на всю ночь и поискать комнату на следующий день.
Но она не вернулась — ни в тот вечер и никогда потом. Вместо этого она переночевала в общежитии и возвратилась в Елабугу.
Через три дня Мур позвонил Асеевым в Чистополь с письмом от Цветаевой: «Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь — просто взять его в сыновья […] Не оставляйте его никогда». Цветаева повесилась, объяснил Мур.
Цветаева вернулась в Елабугу 27 или 28 августа, лишьдля того, чтобы 31 августа совершить самоубийство. Ее квартирный хозяин ушел на рыбалку, а хозяйка и Мур вышли. Одна она нашла крюк, который искала еще с Болшево. Она оставила письмо Муру:
«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что я любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».
Мур записал события тех ужасных недель в своей записной книжке. Потрясающе фактографические, эти сухие строчки говорят либо об эмоциональной притупленности, либо о защите от печали, отрицании боли раненым человеком, который никогда не видел себя точно отраженным в глазах матери. Его рана была непохожа на раны матери:
«8 августа 1941 года нас с Мариной Ивановной эвакуировали в Елабугу. Мы прибыли 17-го. 26-го Марина Ивановна уехала на два дня в Чистополь; 28-го она вернулась в Елабугу, где 31 августа покончила жизнь самоубийством. Ее похоронили на кладбище в Елабуге. Ее последнее письмо, обращенное ко мне, у меня. 3 сентября я переехал в Чистополь, а оттуда 28-го сентября уехал в Москву, куда прибыл 30-го сентября».
Ходят разные слухи, но, по-видимому, Мур не сопровождал гроб матери на кладбище. Никто не сопровождал.
Друзья Цветаевой винили в ее самоубийстве себя. Пастернак чувствовал, что никогда не простит себя за то, что покинул ее. По прошествии многих лет Аля и многие другие предпочитали переложить вину на ту враждебность, которой Цветаева подвергалась в эмиграции. А другие, и среди них ее сестра Ася, обвиняли Мура в том, что он довел мать до самоубийства. Писатели на Западе, со своей стороны, полагали, что у Цветаевой, которая не могла публиковаться в Советском Союзе, не было другого выхода после ареста Эфрона и Али, особенно после того, как она поняла, что будет лишь обременять Мура.
Для многих решение Цветаевой убить себя было загадкой — конечно, это было сверхрешением — но она сама предложила ответ в своих стихах. Тема смерти и самоубийства всю жизнь доминировала в ее творчестве. Она испытала самоубийства Царь-Девицы и Федры в своем воображении; в ее стихах, письмах и эссе она обнаруживала боль и пустоту, когда не могла найти нужного ей отклика, напряженности бытия, которую искала. Стихи были для нее средством достижения, а жизнь без искусства не имела для нее значения. Она искала слияния, но нашла его лишь в кратковременных отношениях — ив собственном творческом гении. Из писем Цветаевой мы видим, как часто ей приходилось выбирать между страстью, пусть нереальной, и депрессией. Компромисс был не для нее. Действительно, ее тоска по абсолютному продолжалась, пока она не прервала свою жизнь. К тому времени, как повеситься, она подошла к концу дороги: Эфрон и Аля исчезли; Мур не нуждался в ней; на ее страсти не отвечали взаимностью. И для нее не было способа достичь этого своим творчеством. «Я знала, как писать стихи, — сказала она незадолго до конца, — но я забыла».
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Цветаева была мертва, ее одинокая могила не была отмечена. Эфрона расстреляли в октябре 1941 года; Мур, в феврале 1944 года призванный в армию, был убит в том же году. В течение пятнадцати лет голос Цветаевой будет молчать в Советском Союзе. На Западе ее считали сложным поэтом, которого понимали лишь немногие.