Привыкшему к окопно-фронтовому одиночеству Эфрону было проще. А Марине для творческого вдохновения требовалась очередная порция… страстного романа. И он не заставил себя ждать. Новым увлечением Цветаевой стал некто Константин Родзевич.
Родзевич был другом Сергея Эфрона. Не лучшим, но другом (лучших друзей у Эфрона, пожалуй, и не было). История появления этого человека в Праге такова. Когда-то, в годы лихой молодости, Костя был красноармейцем, воевал то ли у Будённого, то ли у Жлобы. Воевал неплохо – в общем, как все. Пока не оказался в плену. Так стал белогвардейцем. (По слухам, от расстрела Родзевича спас генерал Слащёв, лично знавший его отца, бывшего военного врача.) В эмиграции Родзевич вместе с Эфроном учился в Карловом университете (на юридическом факультете; Эфрон – на историко-филологическом). И даже сделал на этом поприще кое-какую карьеру, став председателем Союза русских студентов.
Несмотря на то что Родзевич был на несколько лет моложе Марины, они быстро подружились, и он часто сопровождал её и Алю в прогулках по окрестностям. С точки зрения нашей героини, этот молодой человек имел лишь один недостаток: на дух не выносил стихов! Уже одно это в устах другого стало бы презрительным приговором со стороны Марины. Но только не для Родзевича! Этот «дикий зверюга», который «всех сторонится», привлёк её чем-то незримым. Скорее всего – мужским обаянием, которого так не хватало в те дни страстной Марининой натуре.
Ариадна, дочь Марины, в своих воспоминаниях называет Родзевича «героем Поэм». И вот что по этому поводу она писала: «Я не взялась бы говорить о герое Поэм – не моё это дело и вообще ничьё, ибо всё, имевшее быть сказанным и обнародованным о нём и об их героине, сказано в Поэмах Мариной и ею же обнародовано – если бы не „кривотолки“, те самые, „которых не боятся чувства“, но от которых страдают люди, а вместе с ними – и истина…
Герой Поэм был наделён редким даром обаяния, сочетавшим мужество с душевной грацией, ласковость – с ироничностью, отзывчивость – с небрежностью, увлечённость (увлекаемость) – с легкомыслием, юношеский эгоизм – с самоотверженностью, мягкость – со вспыльчивостью, и обаяние это „среди русской пражской грубо-бесцеремонной и праздноболтающей толпы“ (определение, принадлежащее перу прекрасного человека – В.Ф. Булгакова, последнего секретаря Л.Н. Толстого и искреннего друга нашей семьи) – казалось не от века сего, что-то в обаянии этом было от недавно ещё пленявшего Маринино воображение XVIII столетия – праздничное, беспечное, лукавое и вместе с тем, и прежде всего – рыцарственное…
Обаятельна была и внешность его, и повадки, и остроумие, лёгкость реплик и быстрота решений, обаятельна и сама тогдашняя молодость его, даже – мальчишество…
Обаяние лежало на поверхности – рукой подать! – хоть и шло изнутри, где всё было куда более значительным, грустным и взрослым, даже – трагическим, ибо и эта жизнь, подобно жизни моих родителей, не хотела и не могла привиться к чужеродности эмиграции. И – не привилась»[32].
В общем, Марина переживает очередной роман. Страстный и необузданный роман дамы бальзаковского возраста. Муж поначалу ни о чём не догадывается, вполне доверяя товарищу. Но только поначалу…
Считается, что сближение с Родзевичем состоялось осенью 1923 года. В сентябре Алю отправляют учиться в русскую гимназию в Моравской Тшебове; вместе с ней уезжает и Сергей. Марина остаётся на несколько дней в Праге. Не с Родзевичем. Потом она уезжает и вновь возвращается в Прагу. К нему. Встречаются, как правило, в каком-нибудь отеле…
…1924 год выдался для Цветаевой суетным и нервным. Причины всё те же – нехватка средств и отсутствие постоянного жилья.
В конце мая супруги Эфрон, покинув Прагу, где они жили на Гржебенках (улица Шведская, дом 51), вновь приезжают в «пражские деревни». (На этот раз – одни, без дочери: Ариадна далеко, она учится в русской гимназии.) В июне они снимают жильё в Йоловиште (ул. Пруездни, № 8), где Цветаева заканчивает свою «Поэму Конца». В июле они уже в Дольних Мокропсах, (дом № 37, сейчас – ул. Слунечни, № 642).