В январе вечером к МЦ на Покровку пришла Нина Гордон. Увидела комнату: одно окно, вдоль окна вплотную простой продолговатый деревянный стол. Рядом с ним впритык кровать Марины, вернее, не кровать, а топчан с матрацем, или же два составленные рядом кофра, на них — матрац, а сверху плед. Комната неприбранная, масса набросанных вещей: через всю комнату и над столом — веревки с висящими на них тряпками из мохнатых полотенец и просто полотенца. На столе в беспорядке еда и посуда — чистая и грязная. Книги, карандаши, бумага — как бывает на столах, за которыми и едят и работают. Под потолком — тусклая, желтоватая, неуютная лампочка без абажура. С другой стороны стола кровать Мура. Один или два стула, чемоданы. На стене, около топчана Марины, — под простыней — платья и пальто, как это было и в Болшеве; так же и на другой стене, около кровати Мура.
МЦ пожаловалась на соседей: они не дают ей вешать выстиранные брюки Мура над плитой. Кухня большая, светлая, пустая, чистая, деревянные полы. Над газовой плитой протянута веревка — и на ней мокрые синие, из «чертовой» материи брюки Мура. Обе штанины низко свисают над плитой, и с них капает прямо на кастрюли.
Нина робко заметила: почему бы, чтобы не нервничать и не ссориться с жильцами, не повесить эти штаны к другой стене, где высоко под потолком протянуты веревки и где брюки явно никому не помешали бы и не капало бы с них на еду? Ведь плита всем нужна!
— Да, конечно, плита всем нужна, но ведь брюки над плитой высохнут скорее. Я их никуда не буду перевешивать.
После этого, вместе присев на топчан МЦ, Нина выслушала переводы МЦ каких-то авторов из союзных республик и была ошарашена их качеством, поскольку перед этим МЦ зачитала ей абракадабру подстрочников.
Первого февраля 1941 года Муру исполнилось шестнадцать. МЦ и Мур в этот день уже знали о полученном сроке (8 лет) и местопребывании Али[348]. Коми АССР, Княжпогост, Севжелдорлаг. 5 февраля по этому адресу уходит почтовая открытка. «Дорогая Аля! У нас есть для тебя черное зимнее пальто на двойной шерстяной вате, серые валенки с калошами, моржёвые полуботинки — непромокаемые, всё это — совершенно новое, пиши скорей, что еще нужно — срочно. О твоем отъезде я узнала 27-го января, и все эти дни выясняла твой точный адрес, надеюсь, что этот — достаточно точный… <…> Будь здорова, целую тебя, если бы не Мур (хворый) я бы сейчас собралась, но твердо надеюсь, что как-н<и>б<удь> осуществлю это позже. Обнимаю тебя». Подписано: «Мама». Другие времена — другие подписи.
Мур пишет Але 10 марта 1941 года: «Я окончательно охладел к призванию художника, и никогда не вернусь назад. Составляю себе библиотеку. Теперь стал знатоком Маяковского и Багрицкого. Усиленно занимаюсь изучением истории литературы и критики. Жадно читаю исследования о поэтике Маяковского. Вообще предполагаю быть критиком — думаю после школы и армии пойти в ИФЛИ. Все знакомые, как и мои, так и мамины, говорят, что я буду критиком».
Пятнадцатого марта — третья годовщина отъезда Али из Парижа — Муля пишет Але: «Писал ли я тебе о том, что в очередном номере альманаха «Дружба народов» напечатаны ее (МЦ. — И. Ф.) переводы грузинских поэтов; они, переводы, получили высокую оценку со стороны многих писателей». Муля собирается поехать в Княжпогост. 16 марта МЦ прописывает Але подробности недавнего прошлого: «Повторяю вкратце: из Болшева мы ушли 8-го ноября — совсем, — было холодно и страшно — месяц жили у Лили на твоем пепелище, на и под твоим зел<еным> одеялом (Мур спал на твоем сундуке), а днем гуляли, без всякого удовольствия, по Москве, п<отому> ч<то> Лиля давала уроки. 16-го дек<абря> переехали в Голицыно… <…> Папе передачу 10-го — приняли, и это все, что я о нем знаю с 10-го Октября 1939 г.». Оказывается, болшевские дачные кошки погибли. «Погибли — последними».
Жизнь кое-как устаканилась, течет в рамках определенного режима. «Живу — так: с утра пишу (перевожу) и готовлю: к моему счастью я по утрам совсем одна, в 3 ч. приходит Мур, — обедаем, потом либо иду в Гослитиздат, либо по каким-н<и>будь другим делам, в 5 ч. — 6 ч. — опять пишу, потом — ужин. В театре и концертах не бываю никогда — не тянет. Мур ложится рано, у нас никто не бывает. <…> Есть друзья, немного, но преданные, но вижусь редко — все безумно-заняты — да и негде. К быту я привыкла, одна хожу и езжу — Аля, даже на А[349]! Едим хорошо, в Москве абсолютно всё есть, но наша семья — котлетная, и если день не было котлет (московских, полтинник — штука), Мур ворчит, что я кормлю его гадостями. По-прежнему вылавливает из супа зеленявки — я осенью зелени (моркови, сельд<ерея>, петрушки-пересиля) насушила на целый год. М<ожет> б<ыть> тебе нужна — сухая зелень? Можно морковь разводить в кипятке, если негде варить».