Первый же удар согнул его пополам, второй — сзади, должен был попасть по затылку и разбить его голову, но, в тот момент он уже падал, согнувшись. Уже возле земли неловко повернулся на бок и увидел их лица. Стоявший ближе всех занес ногу для удара. «Убьют», понял Мишкин. Это была холодная констатация факта. Когда-то давно он занимался айкидо, как множество молодых людей в девяностых. Но это было двадцать лет и двадцать килограмм назад, до сломанного носа, вывихнутой челюсти и поврежденной спины. Против четырех — молодых и здоровых — никаких шансов.
Удары продолжались, но вдруг он понял, что слышит лишь звуки ударов, а боль — это боль от уже нанесенных. Кто-то дрался, но его больше не били. Раздалось несколько криков, затем звуки драки смолкли, кто-то помог ему подняться и куда-то повел. Следить за событиями было сложно, темнота урывками наползала и отползала обратно, затаиваясь, как зверь в засаде.
Когда он пришел в себя настолько, чтоб видеть и думать, они уже ехали в машине. Мимо мелькали огни улиц. За рулем сидел Сережа.
Как же хорошо! Жить, просто жить…
— Вы с ума сошли! — были первые Сережины слова. — Вам нельзя ходить по городу одному. А вы к тому же нашумели, только ленивый не слышал о том, что вы ищете Форша.
— Да, получилось плохо. — Констатировал Иннокентий Борисыч. — Спасибо, Сережа. Огромное спасибо. Ты спас мне жизнь, они меня чуть не убили.
В ответ тот что-то пробурчал.
— В отеле что-нибудь осталось? — Через некоторое время спросил он. — Что-то нужное? Документы, деньги?
— Деньги.
— Сколько?
Мишкин ответил, Сережа присвистнул:
— Придется заехать. Риск, конечно, но вряд ли они успели… Я пойду. С таким лицом вам нельзя.
Под отелем машина простояла ровно пять минут. За это время Сережа успел взять из камеры хранения деньги и выписать Мишкина из номера. Выскочив из отеля, он быстро нырнул в машину и резко стартовал. Похоже, порывистость была в его характере. Вряд ли за ними действительно кто-то так уж гнался.
Квартиру, в которую Сережа привел Иннокентия Борисыча, снимал кто-то из русских иммигрантов. Она находилась в недорогой части города, состояла из трех комнат с кухней и ванной, в каждой комнате жило несколько человек. Все это были заробитчане — некоторые на легальном положении, но многие жили по просроченным визам, перебивались мелкими подработками и искали способы остаться. У Сережи тут был свой угол, с большинством соседей он состоял в приятельских отношениях. Можно только удивляться, как много он успел за такое короткое время. А ведь они с Димой его сильно недооценивали!
— Итак, — сказал Иннокентий Борисыч, добравшись до спокойного угла, где можно было примоститься. Боль в животе стихала, голова прояснилась. — Что ты узнал?
— Вы были правы. Это было похищение.
Первое подтверждение того, что Марина жива. До сих пор это были не более чем фантазии озабоченных друзей, стремление мужа справиться с горем. Но все это не имело и капли доказательности, и, как песочный замок, грозило быть смытым первой же волной надвигающихся фактов.
Иннокентий Борисыч шумно вздохнул и закрыл глаза. Он бы должен радоваться, но почему-то хотелось плакать.
— Это доказано? — Спросил он.
— Вполне.
— Как?
— Мы нашли исполнителей. Тех, кто разбил машину и транспортировал женщину.
— А они не могли придумать это под давлением, гм, ваших людей?
— Нашли ее вещи — сумку и кое-какие бумаги. Мы пока не знаем заказчика… вернее знаем, но… — он замялся.
— Продолжай.
— Челюсть сам назвал этого человека. Они были знакомы — много лет назад. Но мы знаем, как его звали тогда, мы не знаем, как его зовут теперь, и где он живет. Ничего, кроме предположений.
Повисла тишина. Вопрос, которого он до сих пор тщательно избегал, теперь громко требовал, чтоб его задали.
— Что их связывает? — Наконец спросил Иннокентий Борисович. — Что общего у Марины с Челюстью?
Он был готов ко всему. Что у нее был любовник, что любовник ее бандит, что она вместе с ним разрабатывала план нападений, воровала брильянты — что угодно, но только не то, что услышал в ответ.
— Они вместе учились.
— Что?
— В университете. Они были однокурсниками, он тогда еще не был… Челюстью. Ну, вы понимаете, девяностые. Тогда много чего происходило. Они были друзьями. Потом его посадили. Понимаете, ему приятно видеть ее имя в газетах. Он часто говорил, что умный человек пробьется и без чужой помощи, и всегда приводил в пример Марину Сергеевну.
— И поэтому он приставил ко мне тебя?
— Он меня не приставлял.
— В смысле?
— Я вызвался сам.
Как говорила Алиса, «все страньше и страньше».
— Почему?
— Я его племянник.
— Ну и что?
— Да он мне все уши прожужжал, когда я поступать собирался. Пойди туда, пойди сюда, Марина то, Марина се. Ну, я и поступил. Марина Сергевна вела у нас историю культуры.
Тут Сережа почему-то покраснел и свернул тему. Иннокентий Борисович не настаивал. Для одного дня достаточно откровений. А если, как он подозревал, что-то оставалось за скобками Сережиного рассказа, то у каждого мальчика должны быть свои секреты.
И все-таки Сережа не утерпел. Ночью, когда все улеглись и засыпали, он сказал:
— А я вас тогда видел. Вы приходили на факультет. С цветами.
Иннокентий Борисыч не ответил. Когда-то, действительно, он приходил на факультет с цветами. Когда-то давно, и безо всякого повода. Но потом все реже и реже.
Ч.1. 4. Американская глава
Лос-Анджелес, 2005.
Спустя несколько дней в Америке Дима мог бы признаться, что он разочарован. Если бы решился, конечно.
Голливуд-бульвар оказался коротеньким кварталом, знаменитые звездочки и близко не дотягивали по красоте до чугунных решеток, закрывающих водостоки на Крещатике, улицы узкие, здания мелкие и все это как-то… фальшиво. Подделка под вкус, под стиль, под архитектуру, под дороговизну. Все окружавшее казалось каким-то… дешевым, даже если это стоило дорого. Ему могли бы возразить, что по-настоящему дорогих, стильных и элегантных мест он еще не видел. Но, склонный теперь видеть все в черном цвете, Дима бы не поверил.
Адам Стравински оказался худощавым седоватым брюнетом средних лет, сухим и скучно-напыщенным. Еще хуже смотрелся знаменитый продюсер, притворяющийся своим в доску, парнем из соседнего двора. «Зовите-меня-просто-Френк». Из глубины его глаз выскакивал настороженный хищный зверь, а рукопожатие было таким же фальшивым, как смех. Актрисы — курицы. Вы удивитесь, как много дверей открывает обаяние и чувство юмора, если применить его к месту. Но в Голливуде этот ходовой товар мало котируется.
Уже к обеду четвертого дня он понял, что делать здесь нечего. Все нити обрубаются на Адаме Стравински, а тот клянется, что дела ведет исключительно официально и только с европейскими партнерами.
— Милый мой, — якобы доверительно, якобы случайно проговорившись, вещал он, — если б ты знал, как много хороших сценариев я отклоняю каждую неделю только потому, что это невозможно правильно официально оформить! Или потому что мои боссы не дадут денег на что-то, сложнее, — тут последовал эпитет, далеко затмевающий любимое американское булшит.
Но реплика была подпорчена многоразовым употреблением, искренность промокла от долгого вымачивания в виски, а «милый мой» наводило на неприятные мысли. Так что тут он воспользовался предлогом и угодил в объятия Джены — одной из тысяч старлеток, полной надежд в свои дважды-семнадцать.
В общем, именно Джена оказалась причиной того, что утро пятого дня в Америке застало его среди апельсиновых полей, в маленьком грязном мотеле с видом на гору.
Было уже даже не совсем утро.
— О-ч-черт! — звучало не по-местному смачно. Английский аналог настолько созвучен, что переводчик не понадобился.
— Что? — Заспанно спросила Джена.
— Я кажется… я опоздал на самолет.
— О-ччерт! — повторила Джена. — Я должна это как-то компенсировать.